Сергей Диковский - Избранное

Дело о краже кровельного железа для школы. Дело о краже двух мешков отрубей. Дело о хищении картофеля. Приговор вынесен. Братья Асеевы и Грушин осуждены судьей Табуновой за разворованную картошку, но коммунист Табунова не успокаивается. На отдельном листке она пишет:

…«Суд обращает внимание КК Сталинского райкома на поступки членов партии — управляющего заготконторой Фролова и ответственного исполнителя Королева. Суд просит КК принять соответствующие меры к членам партии Фролову и Королеву и обратить внимание на проверку работы базы и состояние приемного пункта»…

Фролов и Королев картошки не крали. Табунова-судья не может посадить их на скамью подсудимых, но Табунова-коммунистка заметила безответственность и безволие хозяев базы.

На судебном языке записка эта называется частным определением. А говоря проще, хозяйским замечанием хорошего коммуниста.

Суд закончен. Камера пуста, но Клавдия Андреевна не уходит. Она судья, секретарь ячейки и, кроме того, консультант. В соседней комнате молодуха с лоскутным свертком в руках третий час требует у секретарши:

— Вызовите ту… рыженькую. Мне ей два слова.

Табунова выходит к барьеру. Женщина с ребенком улыбается ей как старой знакомой. Все понятно.

— Не платит? — спрашивает судья, взглянув на сверток. — Давно?

— Не платит, — вздыхает женщина, — третий месяц…

Так возникает новое дело, «о неплатеже алиментов».

Разве можно отказать в разговоре литейщику «Серпа и молота». У него только один вопрос: нужно ли заявлять в суд, если его избил под пьяную руку приятель? Судиться или плюнуть на это дело?

Литейщику неизвестно, что в его же цехе работает товарищеский суд завода.

…И вот, наконец, Клавдия Андреевна заканчивает день. Она бегло просматривает дела на следующее заседание. «Кража кошелька с пятью рублями», «кража белья», «дело о хищении трех пар ботинок».

— Страшно интересно, — говорит она, растирая озябшие пальцы, — одни крадут, а другие смотрят. Здесь тоже частного определения не избежать.

…Судья четвертого участка живет на другом конце города. Это отчасти удобно: в трамвае судья Табунова читает беллетристику.

Она расстегивает портфель и достает старую книгу со вздыбленным конем на обложке. Книги о гражданской войне — ее старая комсомольская слабость.

И вдруг Табунова спохватывается и бежит к выходу. Какая досада. Увлеченная книгой, она проехала свою остановку. К квартире надо ехать обратно три остановки.

1934

Зимой 1913 года Иван Пакконен внезапно ослеп.

Как это случилось, не смогли объяснить ни сельский фельдшер, ни врач петербургской больницы, к которому доставили молодого слепца.

Сам Пакконен помнил только последнюю поездку за мякиной. Был сильный ветер. Градусник на крыльце школы показывал −30°. В амбаре, где отец набивал мешки, от сухой и острой пыли у Пакконена зачесались глаза. Он снял рукавицы и смазал веки слюнями.

Потом долго ехали полем. На середине дороги парень уснул, а когда въехали в село, Пакконену почудилось, будто он раскрыл веки в воде. Так мутны стали очертания колокольни и сосен.

Вскоре боль прошла, но глаза продолжали слабеть и слезиться. Мир терял ясность. Сначала исчезли буквы, потом узор полотенца, ветви деревьев, воробьи на снегу, лица родных, облака, даже цвета.

Через неделю Пакконен стал спотыкаться о табуреты, через две он мог ходить только с палкой. А через месяц отец отвел испуганного и присмиревшего парня в петербургскую глазную больницу.

Доктор осмотрел огромные бельма Пакконена и опустил в комнате шторы.

— День или ночь? — спросил он больного.

— Не знаю, — ответил Пакконен.

Было ясно, что парень слеп безнадежно. Никакие промывания и операции уже не смогут вернуть к жизни его мертвые, точно закапанные известью глаза.

С этого дня Пакконен забыл о врачах. Потеряв надежду стать зрячим, он успокоился. К тому же в подвале, где работали девять слепых корзинщиков, было настолько темно, что зрения вовсе не требовалось.

Здесь среди связок ивовых прутьев Пакконен провел пять лет. С шести утра до шести вечера он плел корзины для хозяек и путешественников, химической посуды и пива. Пальцы его, выдубленные соком ивы, стали желты и потеряли чувствительность. При всем желании он не мог прочесть на ощупь ни строчки из огромных книг Брайля [130] Книга для слепых, где буквы заменены выпуклыми точками. . Да и кому была охота тащиться через весь город в читальню слепых за евангелием или вегетарианской брошюрой.

О событиях, происходивших на улице, Пакконену рассказывал знакомый приказчик. От него он узнал, например, что убили какого-то принца, объявлена мобилизация и в соседней мастерской шьют только шинели. Впрочем, о войне Пакконен знал и помимо приказчика. Четыре года он слушал бестолковый грохот повозок и орудий, вопли баб, песни и топот марширующих рот, стук костылей и бесконечные разговоры о Пинских болотах, где снаряды рвали в клочья российскую армию.

Из окна подвала он слышал революцию, ее первые выстрелы, песни, кряхтенье переполненных солдатами грузовиков, обрывки речей, разговоры о Ленине, громыхание сдираемых вывесок, окрики патрулей у мостов — шум бессонного, кипящего Питера.

Недалеко от дома, где жил Пакконен, засели юнкера. Их выбивали трехдюймовками. Под пальцами слепого вздрагивали от залпов оконные стекла. Их дрожь, волнение, которым был наполнен весь город, передались корзинщику. Едва выждав утра, он снова бросился к глазному врачу. Заранее соглашаясь на самую рискованную операцию, он просил вернуть к жизни хотя бы только один глаз. И снова ему терпеливо и вежливо объяснили, что глаза его безнадежны, а медицина не знает чудес.

В непроницаемой темноте прошли для Пакконена двадцать два года — двадцать две огромные ночи. За это время он переселился в городок слепых, из корзинщика стал щеточником, из Ивана — Иваном Адамовичем, полысел, женился и совсем забыл о глазах.

Вместо глаз ему служили наушники. Радио помогло Пакконену больше, чем брайлевские книги, которые он так толком и не научился читать. Не выходя из комнаты, Пакконен посещал зимовщиков Арктики, опускался на дно Черного моря, взбирался на Эльбрус, был молчаливым свидетелем рождения новых заводов, участником колхозных вечеров, ежедневным посетителем оперы и усерднейшим слушателем лекций. Он присутствовал на октябрьских парадах в Москве, узнавал голоса Калинина, Ворошилова, Шмидта. Он слышал Москву, Вену, Челябинск, Лондон, Самару, Филадельфию и Новую Землю, рожок пастуха и миланскую оперу, голос охотника-гольда и грохот моторов самолета «Максим Горький».

Радио было бережливым воспитателем, настойчивым и умелым пропагандистом, постепенно подготовившим Пакконена в партию. В тридцать втором году Иван Пакконен — один из лучших щеточников городка для слепых — стал большевиком.