Сергей Диковский - Избранное

В угрозыске, впрочем, Ежак не был ни разу. Случилось так, что этот костлявый, не слишком ловкий парень шесть лет безнаказанно заглядывал в чужие карманы.

…Были облавы, аресты, высылки и суды. Пересохло Сухаревское болото, на Хитровом рынке, испепеленном, взорванном и перекопанном, давно зеленел сквер, Марьина роща стала славиться не ворами, а универмагом. Город быстро очищался от «городушников», «скокарей», [80] «Скокарь» — вор-домушник. «ширмачей» [81] «Ширмач» — карманник. и прочих мастеров уголовщины.

Приятели Ежака, привыкшие к «балеринам» [82] «Балерина» — орудие взлома. и «фомкам», специализировались теперь на выемке грунта и замесах бетона, только этот вор, точно родившийся в краденой сорочке, продолжал кочевать по Москве.

Нельзя сказать, чтобы он был опытнее или способнее других московских воров. Вернее, Ежак никогда не увлекался настолько, чтобы потерять голову. Кражи не были для него ни искусством, ни спортом. Ежак воровал неуклюже. Руки его всегда потели от напряжения и неловкости. В случае неудачи он стремился пробиться к выходу и соскочить на ходу.

Приятели посмеивались над Ежаком: третий год он уже жил в Москве, а все еще не понимал толка ни в коньяке, ни в портсигарах, ни в бабах… Что-то наивное, ребяческое чувствовалось в этом сумрачном парне.

Однажды вместе с одесситом Грачом Ежак нацелился на пассажира в трамвае. По уговору Ежак должен был пройти мимо и расстегнуть пиджак своей жертвы. Грач брался сделать все остальное.

Пассажир читал «Крокодил». Ежак подошел и тоже заглянул в журнал. Грач ожидал условного знака, но Ежак вдруг вытянул шею, задвигал бровями, зафыркал, заулыбался… Этот костлявый парень оказался смешливым.

Вагон опустел. «Брать старика» было поздно. Приятели слезли с трамвая.

— Заслабило? — спросил Грач со злостью.

— Смешно, — ответил простодушно Ежак. — Пойдем найдем номер.

После этого случая с ним отказались работать. Ежак прослыл дураком.

Он стал промышлять в одиночку… У Ежака был свой взгляд на московские трамваи. Он избегал, например, одиннадцатой линии, потому что трамвай этот минует вокзалы, опасался «А», потому что на бульварах всегда много милиции. Зато, как большинство московских карманщиков, он предпочитал шестой номер, особенно в дни футбольных встреч и бегов.

В этом трамвае неожиданно и закончилась карьера карманщика Ежака.

Было, это в июне. Служилая Москва уже разъезжалась по домам и вокзалам, когда Ежак влез в вагон.

Выставив вперед портфель, набитый тряпьем и бумагами, он стал пробиваться к выходу. Полы его пиджачка были распахнуты. Равнодушно бормоча извинения, Ежак расталкивал пассажиров, между тем как рука его с привычной быстротой скользила по карманам соседей.

Он быстро нашел жертву. Стоя спиной к проходу, пассажир читал газету. Судя по штанам, заправленным в сапоги, и часовому ремешку, доверчиво выпущенному наружу, это был командированный и простак, каких мало.

Ежак подошел к нему и, чтобы отвлечь внимание, сильно напер плечом. Дальше все пошло гладко. Прикрытые газетой пальцы его скользнули в карман, нащупали головку часов и отстегнули ремешок…

Пассажир кашлянул.

— Не беспокойтесь… Скоро шесть, — сказал он неожиданно.

Ежак взглянул в лицо простака и попятился. Сосед вовсе не читал газеты. Скосив глаза, придержав дыхание, он с любопытством наблюдал за манипуляцией над своим карманом. Но неожиданное было даже не в этом.

Жертвой оказался сам Григорий Давыдыч, он же «папа», человек, знавший немного гравировку, немного автогенное дело, немного ювелирное искусство, а по совокупности заработавший за свои многогранные таланты — расстрел. Удивительно было, что «папа», исчезнувший три года назад, жив, выглядит свежо и спокойно наблюдает за работой своего ученика.

— Извиняюсь! — сказал Ежак, опешив.

— Ничего, бывает, — просто ответил «папа». Движением брови он указал Ежаку на площадку. Они слезли с трамвая и пошли по бульварам.

День был весенний, богатый, полный пестрых теней и запахов. Григорий Давыдыч шел, полузакрыв глаза, и наслаждался. Ежак молчал, с беспокойством поглядывая на соседа. «Папа» никогда не любил дурацких шуток.

Маленькой, жесткой рукой он бесцеремонно пощупал портфель Ежака.

— Все то же, — заметил «папа» иронически… — Трамваи, мелкая ширма… Проездные талоны курьерши… Анализ мочи… Квитанция прачечной… и тебе еще не скучно?

Ежак поспешил изменить разговор.

— А что, разве кончился срок?

— Нет, детка, сижу…

Ежак понял, что шуткам не будет конца. Он покосился, но промолчал.

— Я теперь лаборант, — сказал неожиданно «папа», — лаборант по бетону… Приехал консультироваться. Пал жертвой рассеянности… Обкраден в трамвае.

Странные вещи рассказывал Григорий Давыдыч:

— Волгоканал величиной в несколько Беломоров. Ночью на сто верст освещен, как Петровка. Вольные и шпана работают по соседству… Много ростовских… Есть и киевские и тифлисские. Никитушка строит на Перерве плотину. Святой кончился. За бандитизм расстрелян. Лида Гусак — десятник на выемке грунта… Вышла замуж… Ждет сына… Сам «папа» (тут Ежак вовсе перестал понимать собеседника) ходит на курсы… Волынка? Сопротивление материалов — да… Остальное — нисколько. Игру с «медвежатами» оставил совсем… Отсидка кончается в августе, а уезжать неохота…

Ежак, недоумевая, смотрел на крепкую фигуру лаборанта, на его насмешливое, рябое лицо. Как всегда, ничего нельзя было понять в цыганских глазах собеседника.

Они распрощались возле какого-то института.

— Рано-поздно — все равно завалишься, — сказал грубовато «папа». — Ну, что ты сейчас? Падаль… шпана…

Ежак озлился.

— Легавый! — сказал он, отстраняясь.

Выше этого оскорбления не было. Лицо «папы» передернулось и посерело.

— Что-о? — спросил он тлеющим голосом. Ежак не слышал. Он бежал. Он боялся почувствовать на локте жесткие пальцы Григория Давыдыча.

Искренность «папы» казалась ему подозрительной.

И все-таки он приехал на Волгоканал. Приехал не кланяться, а взглянуть: наврал ли Григорий Давыдыч хотя бы наполовину.

Он завидовал уверенности учителя, его портфелю, набитому настоящими бумагами, небрежным разговорам о каком-то «сопромате», даже равнодушию, с которым «папа» проходил мимо милиции. Ему хотелось так же спокойно толкнуть дубовую дверь института и пройти, не оглядываясь на швейцара. О большем Ежак пока не мечтал.

…Он слез с автобуса прямо в грязь и остановился, пораженный могуществом машин и людей.

Земля здесь походила на море. Высокие волны мокрой глины тянулись до самого горизонта. Между ними сновали машины, шли поезда, раскачивались губастые железные ковши.