Аркадий Первенцев - Испытание

— Все равно. Я не брошу тебя одного.

Богдана начинало раздражать ее упрямство. Раздражение готово уже было перейти в нервную вспышку, но усилием воли он сдержался и привлек к себе ее худенькое, гибкое тело. Она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Богдан не ожидал этого и, поглаживая ее вздрагивающие плечи, говорил что-то невнятное и невразумительное, как обычно бывает в такие минуты.

Она подняла заплаканные глаза, покусала губу, попыталась улыбнуться, но потом снова зарыдала.

— Что, с тобой, Валюнька?

— Я боюсь потерять тебя, Богдан... боюсь... такое время, что нельзя разъединяться. Как разъединились, так и все... полная разлука. Я не хочу терять тебя... сколько я пережила сейчас, не видя тебя. Ты даже запретил мне беспокоить тебя звонками... Ты здесь далек от меня, но если мы разъедемся...

— Но в городе оставаться опасно.

— Я хоту переживать опасности вместе с тобой. Все равно без тебя у меня нет жизни. Если я потеряю тебя...

— А как же быть с Алешей? Начнутся воздушные тревоги, налеты.

— Я буду ходить в убежище с Алешей. Все будем ходить: мама, Танюша с девочкой... все... мы даже тюфячки такие начали с мамой шить, чтобы ходить с ними в убежище...

— Если бы ты посмотрела сегодня беженцев, ты бы так не рассуждала, Валюша.

Она посмотрела на него с некоторым удивлением:

— Но ты хочешь нас сделать беженцами.

— Вот тебе и женская логика.

— Почему женская? — Валя отерла глаза, и на лице ее появилась улыбка. — Ты насмотрелся беженцев и хочешь нас сделать такими же. Для чего мы должны уехать? Ты коммунист...

— Безрассудность никогда не была отличительной чертой коммунистов. Но... вообще... как хочешь...

— Останемся, останемся!

Валя вскочила и закружилась по комнате.

— Мама, Танюша, мы остаемся!

Они ужинали всей семьей, поговорили о многом и, конечно, прежде всего о войне. Танюша всплакнула — кстати сказать, она была сторонницей эвакуации. Пережив воздушные налеты, она стремилась как можно дальше уйти вместе со своим ребенком от ужасов войны. Но мнение свое она высказывала осторожно, не стараясь вмешиваться в решение, категорически принятое Валей. Над городом опускался хороший летний вечер. Сумерки, бродившие по улицам, влились в комнату. Лица всех побледнели и стали туманны. Решили зажечь свет, но для этого нужно было опустить светомаскировочные шторы. Но тогда стало бы душно. Отдернув портьеры, раскрыли окна, вышли на балкон, обвитый повителью и уставленный цветами. Внизу деловито шумела улица, кричали мальчишки, и среди них особенно пронзительно раздавался голос Алеши. Отец перегнулся через перила балкона, покричал сыну, тот, заметив отца, бросился к входным дверям и уже через минуту, сналету вскочив на колени Богдана, приник к нему разгоряченным своим лицом.

Так хорошо и знакомо было дома. Все было попрежнему, и казалось, что идущие где-то далеко кровавые сражения совершенно не тронули их семью...

Сирены воздушной тревоги завыли в десять часов. Противный звук, повторенный тысячами репродукторов, моментально вымел из домов и улиц всех, кому не положено принимать удар неприятельских бомбардировщиков.

Рамодан позвонил Богдану — машина была выслана и ему нужно было явиться на завод. Богдан отвел жену в бомбоубежище, приспособленное из обычного подвала в их доме. Подвал заблаговременно укреплен был добавочным креплением — стойками из толстого бруса, подпиравшими бетонированный потолок, устроены запасные выходы и наружные полуокна, отдушины зашиты досками и заложены мешками с песком. По стенам и между стекол поставлены топчаны, у входа в беспорядке свалены ломы, кирки, лопаты и топоры. Когда Богдан устраивал мать и Алешу, дежурный в фуражке речного пароходства с белым чехлом громогласно объявил всем, что если «навредит бомба» и подвал завалится, пострадавшим надлежит «откапываться на волю» вот этим инструментом. Заявление дежурного, сделанное в угрожающих и довольно похоронных тонах, нагнало на многих женщин страх, и они менее жизнерадостно начали присматриваться к подвалу, ощупывать брусья, поглядывать на серый потолок и перешептываться. В подвал со смехом спустились несколько молодых людей в белых брюках и рубашках-апаш. Дежурный пожурил их за смех и заявил, что «ежели упадет на их объект больше бомб, чем полагается», он вызовет их для поддержки. Пришли несколько старушек, принесших с собой подушки, хлеб, огурцы и воду в бутылках. Казалось, они всю жизнь прятались в бомбоубежищах — настолько предусмотрительно деловитым было их поведение. На топчан к семейству Дубенко подсел молодой паренек без фуражки и пояса, в форме техника-интенданта. Он, не глядя ни на кого, немного стесняясь, уместил рядом с собой миловидную блондинку. Ее знал Дубенко, она работала в каком-то тресте, жила в их доме повыше этажом, и при встречах с Богданом бросала на него зовущие взгляды. Техник-интендант, очевидно, пришел к ней в гости, но, будучи захвачен тревогой, должен был спуститься в подвал. Он сидел, схватившись за щеку, явно симулируя сильную зубную боль, — ему не хотелось лезть на крышу для борьбы с зажигательными бомбами в этом, чужом ему, доме. Девушка вызывающе оглядела Богдана. Богдан, часто замечавший на себе откровенные взгляды женщин, сегодня расценил это по-особому: жизнь шла, и никто не мог остановить ее непреложных законов. Он приветливо кивнул блондинке, как знакомой, и она, покраснев до корней волос, невнятно прошептала: «Здравствуйте, товарищ Дубенко».

— Береги себя, — сказала ему на прощанье Валя.

— Не волнуйтесь, — успокоил Богдан.

Ему не хотелось оставлять семью, но его ждали на заводе. Мать сидела, наружно спокойная, и держала на руках заснувшую внучку. Алеша прикорнул возле бабушки. Танюша волновалась, но старалась не проявлять своего волнения. В этом она походила на мать.

Дубенко поднялся по каменной и сырой лестнице и вышел во двор. На постах стояли дежурные с противогазами, брезентовыми перчатками, с сосредоточенными и серьезными лицами. Дежурный, служащий речного флота, снял с фуражки белый чехол и засунул его в карман. Все смотрели на небо, по которому плыли редкие кучки облаков, мигали звезды и где-то далеко вспыхивали и гасли холодные искры — стреляли орудия зенитных батарей, расположенных за чертой города. Отдаленный гул долетел уже до слуха. Это было начало большой и мужественной борьбы так называемых мирных жителей города с воздушными нападениями противника. Люди, стоявшие возле темных стен и глядевшие в небо, люди, стоявшие на черных крышах, охватившие обеими руками дымовые трубы, девушки санитарки, прикорнувшие с носилками в подъездах, отныне вступали непосредственно в войну и пока еще не сознавали этого. Всем казалось, что вот-вот прозвучит отбой и, потягиваясь от усталости, ночной сырости, они разойдутся по домам, чтобы утром бежать на настоящую работу...