Аркадий Первенцев - Испытание

Отец разошелся. Любил его Богдан таким, когда сбрасывал он с себя деловитое беспокойство дотошного мастера и становился этаким чумаком. И казалось странным, что судьба закинула такого степного «дядьку» в большой город. Да еще на четвертый этаж каменного дома. Казалось, нельзя оторвать этого человека от волов круторогих, от воза, от подсолнечного поля, от рукастых часовых Украины — млынов [1] Мельницы. .

— Танюша, будет жив наш Тимиш, — сказал Богдан, обнимая сестру за плечи, — а мне всегда сердце правду предсказывало.

— Я верю тебе, — благодарно ответила Танюша, — глаза ее загорелись великой женской надеждой на счастье, — верю тебе, Даня.

— Мы будем жить вместе теперь, — сказала Валя, держа на руках девочку Тани, — проживем вместе войну, а потом поедем в гости к вам в Киев...

— Неужели поедем когда-нибудь в Киев?

— Поедем, дочка, — ответил отец, — не может быть такого дела, чтобы мы не могли попасть в Киев. Выпьем за Киев...

Отец выпил полную чарку, а потом, положив голову между двух своих крепких, как железо, ладоней, задумался. Видно, нелегко было старику, хотя и скрывал он чувства под напускной веселостью.

Богдан подсел к нему и сказал тихо:

— Батя, — он назвал его так, как называл в милом детстве, — будем жить.

Отец посмотрел на сына из-под нависших бровей. Большая человеческая теплота была в этом взгляде.

— Понял ты меня, сын, — сказал он тихо, — не даром тебя так высоко вознесли... спасибо...

Неутомимый майор Лоб летал на фронт и обратно. Категорически отказавшись от работы на санитарном самолете, майор пересел на транспортный «Дуглас», поставив там пулеметы по своему способу, чтобы возможно было вести не только верхний, но и боковой огонь. За пулеметы посадил опытного стрелка-радиста тоже из «штрафных». Майор возил с завода запасные части, но приходилось в каждый рейс прихватывать листовки, газеты, корреспондентов, кинооператоров, патроны, медикаменты, кровь доноров.

Свой «Дуглас» он называл теперь «старухой-универмагом». Возвращаясь, он ухарски приземлялся, «бросал возжи» механикам и техникам и шел в столовку.

Дубенко иногда заглядывал в комнату летчиков-испытателей послушать фронтовые новости. Там обычно, по морскому выражению, «травили», но за шутливыми разговорами и подтруниванием друг над другом летчики серьезно вникали в сущность войны и положений фронтов.

С каждым приходом с фронта майор все больше и больше мрачнел, меньше говорил.

— Скучаете, майор? — спросил Дубенко.

— Скучаю, Богдан Петрович.

— Как дела?

— Где?

— Там.

Майор долго смотрел на свои обветренные руки.

— Чорт его знает, на чорта жабе руки, — произнес он, и сжал волосистый кулак, — скоро стыдно будет штаны носить.

— Почему так мрачно, майор?

— Горят города, — майор стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнули бутылки и стаканы, — села горят. Идешь на бреющем, чхаешь. Как над кострами. Чьи города и села горят? Черт возьми, наши... А что творится на дорогах! Народ тронулся, скот гонят, детишки бредут, бабы... Исход, Левит, Второзаконие! Библия! А над ними немцы! А тут летаешь, воняешь в воздухе...

— Рапортишку подал бы, майор — сказал Романченок, испытатель с двумя боевыми орденами.

— Есть рапортишка. Нет ответа на рапортишку.

— Мечты... — заметил Романченок.

— Думаю, вот, в следующий заход прихватить десятка два осколочных, жахнуть бы кое-где по колоннам.

— На земле дров мало. Хочешь «Дуглас» добавить?

Майор тосковал. Последний раз он привез экипажи, которые должны были на месте получить материальную часть и уйти с нею на фронт.

Фронтовики-летчики были суровы, исполнены злобой к противнику и одновременно сконфужены. Они рвались в бой и, пока еще не прославившие себя подвигами, неохотно вступали в разговоры. Летчики избегали людей, торопили с подготовкой и заправкой самолетов, отказывались выступать на собраниях в цехах. Все так понимали опасность, нависшую над родиной.

Богдан насильно затащил к себе на квартиру трех летчиков, которые так и не разговорились как следует. Они посматривали на часы, обменивались между собой короткими деловыми фразами и, видимо, тяготились тем, что они «в гостях», что к ним хорошо относятся, что на них смотрят как на героев. Когда Валя спросила об их семьях, они почти одновременно полезли в карманы гимнастерок и вытащили оттуда фотографии жен и детей.

— Они остались там, — сказал один из летчиков, капитан с осунувшийся лицом и темными впадинами глазниц, — на территории, захваченной немцами.

— Вероятно, их уже нет, — заметил второй, уставившись глазами на фотографию, изображавшую миловидную женщину и девочку с куклой.

— Разве пощадят... — сказал третий, пряча карточку.

На глазах его блеснула скупая слеза, слеза мужчины-воина.

Утром их машины оторвались от земли и легли на курс — на запад. На аэродроме, на линии их пробега, спускались продолговатые облачка пыли.

— Счастливые, на дело пошли, — сказал со вздохом майор Лоб. — Этих уже на сахаре не подыграешь.

Подошел Белан. Он сменил заграничный костюм на полувоенный, из тонкой саржи-хаки. На ногах шевровые сапоги с низкими голенищами, на защитного цвета фуражке небольшая звездочка.

— Вас разве призвали? — спросил Дубенко, оглядывая Белана.

— Ну, что вы, — крепко встряхивая руки майора и Дубенко, ответил Белан, — совершенно неожиданно я почти инвалид. Полное расстройство сердечной деятельности. Какие-то там сосуды. Вы помните, Богдан Петрович, прошлый раз в поликлинике? Осмотрела меня целая комиссия — признали чрезвычайно больным... кроме шуток... инвалид.

— На таком инвалиде землю пахать, — мрачно пошутил Лоб, оглядывая Белана.

— Шутки, шутки... обычный сарказм старого воздушного волка.

— Но все же вы в военном, — сказал Дубенко, — я никогда вас не видел в военном, товарищ Белан.

— Иначе невозможно заниматься, Богдан Петрович. Приходится мотаться, как окаянному, представьте себе. Ведь вчера еще десять трехтоннок мобилизнули. Теперь в гаврилке не появляйся. Во-первых, в очереди настоишься, во-вторых, разговаривают подозрительно. Мне вас на минутку, Богдан Петрович.

— Я вас слушаю, — сказал Дубенко, помахав уходившему от них майору.

Белан огляделся и немного смущенно спросил:

— Как вы думаете о Ташкенте?

— Не понимаю.

— Пора понимать, Богдан Петрович. Надо искать хороший городок, где не мешает приземлиться.

— Опять не понимаю.

— Ну, что вы так строго?! Я хотел с вами поговорить, как с разумным человеком. Ну, пусть мы, мужчины, на работе, на войне, но семьи?.. По-моему, лучше Ташкента вряд ли подберешь местечко. Причем надо спешить. Когда туда все бросятся...