Павел Нилин - Впервые замужем. Рассказы

Она деловито спросила:

— Деньги тебе когда отдавать за билет — сейчас или в получку?

— Да не надо мне, — сказал Добряков, покраснев. — Что я, торгую?

— Ну, а так я не пойду. Я тебе не барышня. Ты и в больницу мне сколько цветов перетаскал…

— Брось, брось! — сказал Добряков и покраснел еще сильнее.

Варя сказала:

— Ну ладно, пойдем. Чудак ты, ей-богу. Добряков.

И вот так всегда — она относилась к нему слегка покровительственно, слегка насмешливо.

Впрочем, она со всеми такая. И глаза у нее насмешливые.

Добрякову не нравился этот тон. Но девушка ему нравилась. Он не обиделся бы, если б сказали, что она умнее его, способнее. «Да, — сказал бы он про себя, — это верно».

Но только про себя. Публично признать это он не решился бы. Это оскорбительно для него.

Хотя Варю он любил именно за это. За то, что у нее есть какие-то качества, которых он сам лишен. Ему нравилась этакая ее напористость, самостоятельность. И даже насмешливость ее нравилась.

Не нравилось только, что она насмешливо относится и к нему. Но что делать?

Пригласив ее однажды в театр, он стал частенько приглашать ее в цирк, в кино. И она ходила с ним. Но не разрешала брать ее под руку.

— Я тебе не барышня.

И так прошла зима.

Весной они часто вместе катались на пароходе по Москве-реке. Иногда бродили по Ленинским горам.

Это было, как в детстве, увлекательно и немножко страшно. Они забирались в самые таинственные уголки, где трава еще не измята дачниками. Они первые мяли эту первую весеннюю траву, бегали, лежали под деревьями, подстелив газеты.

Добряков вот так, лежа под деревом и задумчиво глядя в небо, однажды сказал:

— Знаешь, Лугина… Я тебя даже во сне другой раз вижу.

Варя сказала без восторга и почти грустно:

— Я тебя тоже, Добряков. Ты хороший. Или я ошибаюсь…

И, грустная, она погладила его по голове, потом по лицу.

Добряков не шевелился. Он лежал как оглушенный, чуть наклонившись к девушке. А когда она перестала его гладить, он сказал:

— Знаешь, Варя, это место, где мы сейчас находимся, очень историческое. Здесь, говорят, Наполеон стоял, на Москву смотрел…

— Пусть, — сказала Варя с безразличием, которое могло бы оскорбить Добрякова.

Но он не оскорбился. Забыл о Наполеоне тотчас же.

Неожиданно он вскочил на ноги и закричал:

— Знаешь, Варя, что сделаем?

Варя испуганно посмотрела на него.

Не придумав ничего, Добряков наклонился к ее уху и прошептал что-то ласковое тихо-тихо, чтобы не слышал никто, никто…

— Ох, и идиот! — сказала Варя. Но опять погладила его по золотистым волосам, по лицу и притянула к себе.

Добряков все еще не знал, можно ли ему поцеловать Варю. А вдруг обидится?

Она первая поцеловала его.

Стало как-то тепло. Даже жарко стало.

Добряков хотел расстегнуть воротник и в запальчивости необыкновенной оторвал три пуговицы.

Потом Варя аккуратно заколола ему воротник своей английской булавкой. И они пили ситро в маленькой кофейне на пристани.

Варя объяснила, почему она пока против официального брака. Она секретарь, а он — групорг. В одном цехе. Будут говорить — кумовство. А потом, если даже официально жениться, где же они будут жить, женатые?

— Ведь у тебя отдельной комнаты пока нет? Нет. И у меня нет…

Варя Лугина жила в одной комнате с матерью и отчимом.

Это была большая комната, высокая, светлая, но проходная. Через нее проходили жильцы всей квартиры.

Жизнь этой комнаты была открыта для всех.

Варин отчим, Семен Дементьич, говорил управдому с обычной своей игривостью:

— Я, как лицо мужского рода, не очень-то стесняюсь. Пожалуйста. Я вроде привык. А для женщин, для семейной жизни, эта площадь кругом неудобная. Ни переодеться, ни другое чего сделать. Я даже так скажу — я под влиянием этой площади в актеры пошел, чтобы лишнее время не сидеть дома. Надо же человеку куда-нибудь деваться.

И это походило на правду.

После работы в гараже, по вечерам, Семен Дементьич уходил в клуб. Виновата ли была неудобная комната или просто в пожилом человеке, в ремонтере автомашин, вспыхнула неутоленная страсть к театральному действию — неизвестно. Но он и впрямь «пошел в актеры» и чуть ли не каждый вечер, до часу ночи, проводил в клубе.

Дома обычно сидела только его жена, Варина мама.

Варя же приходила домой после занятий на курсах, в девять вечера, и сейчас же ложилась спать. Она спала до четырех утра.

А в четыре часа, когда спит еще весь дом, она просыпалась и, пользуясь тишиной, готовилась к следующим занятиям на курсах. Она собиралась поступать в институт.

В эти же предутренние часы она подготавливала задания Добрякову и другим групоргам.

И так они жили — Варя, Варин отчим и мать.

Жизнь эта в проходной комнате не сильно огорчала их. Они спокойно работали, думали, учились и надеялись на лучшее. Ничего не поделаешь. В Москве пока тесно.

Управдом говорил:

— Вы представляете, я сам, собственно говоря, живу в клетушке.

В Москве была осень, сухая, безветренная. Хорошая, теплая осень. Варя Лугина шла с Добряковым под руку по Парку имени Горького, по свежеопавшим листьям.

Добряков рисовал увлекательную картину. Он теперь уже не групорг. Его перевели в другой цех. Он теперь опять просто токарь, так что Варя может не думать, что их кто-то заподозрит в кумовстве. Они могут жить вместе, тем более что начальник цеха обещал выхлопотать комнату Добрякову.

Это будет большая комната, метров на тридцать, как он думает. Он видел уже эту комнату в новом доме. Если Варя хочет, пусть берет к себе мать и отчима. Они будут жить все вместе. Он одинокий человек, Добряков. Он давно уже живет на койке. А теперь он будет жить в семье.

— Я думаю, Варя, что нам надо зарегистрироваться. Будем жить как люди. Вдруг ребенок…

— Уже, — сказала Варя и опустила глаза. — Я чувствую…

Добряков в одну минуту переменился. Он стал серьезнее в эту минуту. Добряков поцеловал жену в висок и сказал деловито:

— Только ты не бегай, Варя…

И потом много раз он повторял эту просьбу. Говорил он с нежностью, с еле заметным волнением. Казалось, его нельзя заподозрить ни в чем. Но Варя заподозрила. Она спросила:

— В чем дело? Мне не бегать нельзя. Я работаю. И это мне не вредно. Чего же ты волнуешься?

И Добряков доступно объяснил:

— Я как тебя увижу с чужими парнями, у меня даже сердце как-то не в порядке… Я не могу…

— Какие же они чужие? — наивно сказала Варя. — Они же комсомольцы! Я должна с ними разговаривать.

— Все равно, — сказал Добряков, — я страдаю…

Варя засмеялась.

Она не могла привыкнуть не смеяться над мужем. Она всегда смеялась. Правда, беззлобно, любя.

Но Добрякова эти чуть заметные насмешки раздражали все больше.