Павел Нилин - Впервые замужем. Рассказы

Этот смех, казалось ему, разделяет их. Он не чувствует, что жена близка ему, что она под веселую руку не высмеет его когда-нибудь и при посторонних людях.

И если раньше ему нравилась ее самостоятельность, то теперь эта самостоятельность угнетала его.

Добряков сказал однажды:

— Я не чувствую, что я женатый. Я как будто замужем. Ты не слушаешь меня.

— А что слушать? Говори — буду слушать…

Она опять смеялась. А он все мрачнел. И мрачно сказал:

— Я же тебе говорю — не бегай. Не разговаривай с другими парнями…

— Да ты что, с ума сошел, что ли? Я работать должна…

— А я говорю — не надо. Можно и не работать в крайнем случае. Я и сам хорошо получаю.

— Вот так так! — сказала Варя. — И это называется комсомолец, бывший групорг! Да таких из комсомола надо исключать.

— Исключай! — закричал вдруг Добряков. — А я тебе говорю — не бегай! Я тебе приказываю…

— Вот как? — удивленно протянула Варя. — Да ты, оказывается, строгий муж! Чего доброго, ты бить меня начнешь…

— А ты не выводи из терпения…

Помолчали.

— Ну ладно, — сказала Варя, — брось дурака валять! Что это за новости? Мы с тобой комсомольцы, Васюк. Получается, что ты меня ревнуешь…

— Не ревную, — сказал Добряков, — а просто не хочу. Я тебе муж. При чем тут ревность?

Этого последнего слова он боялся. Это страшное слово. Это только мещане могут ревновать. А он не мещанин. Он комсомолец. И он просто хочет, чтобы жена любила его так же, как любит он ее.

В новом доме наконец ему дали комнату. Довольно большую. Не тридцать метров, но двадцать четыре. Добряков купил шкаф, тахту и кровать. Надо купить еще стулья.

Варя сказала:

— У тебя больше денег нет. Я вот получу, и купим остальное. Будет все вместе…

Добряков сказал:

— Не надо. Я в кассе взаимопомощи получу…

Вышло это у него немножко грубовато. И он поправился:

— Зачем же, Варя, ты свои деньги будешь тратить? Тебе одеться надо. Я жалею, что не могу тебе сейчас чего-нибудь купить…

Добряков был ласков. Но план у него был неумолимый. Он хотел быть полным хозяином в своей комнате. И говорить по-хозяйски: «Я велел, я велю…»

Этот тон он усвоил сразу же, как жена сказала ему о беременности. Он уже тогда понял, что девушка эта, слегка заносчивая и не в меру гордая, чье внимание заслужить он считал еще недавно недостижимой мечтой, завоевана теперь им окончательно. Он не сказал этого даже самому себе. Но он чувствовал это.

И вот она поднимается по лестнице в его дом, в его комнату. А он стоит в кухне у окна и видит ее. Он очень счастлив сейчас.

Это поднимается по лестнице жена, мать его будущего ребенка, его любимая девушка. Этой девушкой гордится весь завод.

А он. Добряков, ее муж. Он тоже не олух. Он способный человек. Его уважают на заводе. Ему дали комнату. Большую, светлую. Два окна, центральное отопление, газ, ванна. Не всякому дают такие комнаты. А ему дали. Его ценят. Он далеко не олух, Добряков.

Он идет навстречу жене, берет у нее из рук небольшой чемодан, целует ее в лоб, говорит:

— Варя, зачем ты таскаешь такие вещи? Я сам принес бы…

— Ну, я тоже не калека.

— Тебе же нельзя.

Потом он идет на кухню, где стоит на газовой плитке блестящий чайник с плетеной ручкой. Он снимает чайник, несет его в комнату. Они пьют чай.

Зеленый круг от абажура лежит на глянцевитом полу. Они пьют чай со сладкими сухарями. Добряков макает сухарь в дымящийся чай.

— Ты знаешь, Варя, я так доволен. Ты скажи матери, пусть переезжают…

— Ладно, — говорит Варя. — Я скажу.

За окнами ночь. Эту ночь они проведут вместе, в новой комнате. Впервые по-настоящему вместе, в своей квартире. Впервые в жизни.

Варя говорит:

— Эх ты, черт, я вторую-то подушку забыла…

— Ничего, — говорит Добряков, — на одной переспим.

И через час их головы лежат на одной подушке — белокурая Варина голова и золотистая добряковская.

Зеленый круг от абажура все еще лежит на глянцевитом полу. Добрякову не хочется тушить свет. Он хочет видеть свою комнату, белоснежные ее стены, коричневый лакированный шкаф.

— Я тебя очень люблю, Васюк, — говорит Варя, прижимаясь к мужу. — Я к тебе все больше и больше привыкаю. Ты очень хороший. Я не ошиблась…

Она никогда еще не говорила так. Она беззащитна сейчас, как всякая влюбленная женщина, и такая кроткая, нежная. И Добряков нежный. Нежно он говорит жене:

— Ты только никогда не серди меня, Вареник. Я очень жестокий, если меня сердят…

— Чем же я тебя сержу?

— Ты знаешь, я не люблю, когда ты с мужчинами…

— Ну, снова эта музыка! — как от боли поморщилась Варя.

Добряков встал, потушил свет. Опять лег.

— Я серьезно говорю, — сказал он, натягивая одеяло. — Я не люблю это. Симаков на тебя смотрит, как кот на сало. Тебе это не заметно, а я вижу. Вы, женщины, вообще ничего не замечаете, а нам, мужчинам, видно. Другой раз хорошая женщина с таким человеком сойдется, что просто жалко. И как она не видит… — Помолчал. — А ты, Варя, с Симаковым не очень. Он так как будто и красавец, а у него дурная болезнь была…

— Неужели? — удивилась Варя. Потом спросила: — А зачем ты мне это говоришь? Я же за Симакова замуж не собираюсь. У меня есть свой… муж.

И впотьмах Добряков не увидел, а только почувствовал, что в глазах жены, затуманенных нежностью, загорелся опять этот каверзный огонек. Осердившись, Добряков сказал:

— А кто вас знает! Некоторые и от мужей бегают…

— Не говори чепухи! Это противно…

— А ты не серди меня… Я тебе раз навсегда говорю: если я что-нибудь замечу, я не позволю тебе работать…

Варю было трудно рассердить. Она смеялась. Немножко ей нравилось такое пристрастие мужа. Она вспомнила где-то вычитанную фразу: «Ревность — это тень любви; пройдет любовь — пройдет и ревность».

Постепенно, однако, ей начинала надоедать эта тень. Она смеялась уже не так охотно, как прежде. Но все-таки она смеялась. И, смеясь, она спросила:

— А что будет, если я этого приказа не выполню?

— Будет худо…

— А все-таки?

— Допустим, — Добряков приподнялся на подушке. Он был спокоен. Он улыбнулся даже. И непонятно было, шутит он или говорит серьезно. Допустим, я бросаю тебя. В загсе мы не зарегистрированы. Никто не знает еще, что мы живем вместе. Как узнать, кто отец?

Варя порывисто сбросила одеяло и спрыгнула с тахты.

— Я отец! — крикнула она. И зажгла электричество.

В одной сорочке, босая, она сидела на ящике. Зеленый круг от абажура лежал теперь на ее плечах. Она вздрагивала от легкого холода, идущего с глянцевитого пола. Она раздумывала о чем-то.

Добряков смотрел на нее.

За окнами была ночь, очень темная перед рассветом.

Варя начала одеваться. Она одевалась быстро, натягивала чулки.

Добряков смотрел на нее и не верил, что она уйдет. Она же беременная.