Павел Нилин - Впервые замужем. Рассказы

— И больше я его никогда не увижу, — вслух сказал Мещеряков. И пошел один по узенькой извилистой тропинке среди мокро поблескивающих железных крестов и холодно тускнеющих мраморных обелисков этого старинного Ваганьковского кладбища.

— До Новодевичьего Дукс не дотянул…

— Не хватило пороху.

— Не вышел чином, — злорадно и довольно громко переговаривались в кустах какие-то люди, из тех, что расходились после похорон.

— Дотянуться бы вам до Дукса, — хотел им крикнуть Мещеряков. Но не крикнул. Да и зачем надо связываться с ничтожествами, даже на кладбище продолжающими злорадствовать.

Не хотелось ни кричать, ни говорить. Хотелось молчать. И перебирать в памяти, как разноцветные камешки, в сущности, незначительные воспоминания.

Воспоминаниям же только дай толчок. Они легко цепляются эпизод за эпизодом.

Мещеряков вспомнил, как пекли в золе тогда, лет тридцать назад, эту своими руками выкопанную из холодной земли картошку, как Дукс достал где-то бутылку на редкость отвратительного самогона, как бережно, буквально по капле, разливал его, чтобы, не дай бог, не обидеть кого-нибудь из жаждущих, как после ужина, несмотря на усталость, прыгали через костры и пели у костров. А потом все улеглись в телятнике, что ли, на собственной одежде, так как в колхозе ни сена, ни соломы не нашлось. Это был беднейший колхоз, где и скотину было нечем кормить.

Утром же выяснилось, что одна из девушек то ли сломала, то ли вывихнула ногу. Идти не может. А колхозный грузовик, чтобы доставить ее в ближайший медпункт, сюда не подойдет, потому что рухнул постоянный мост и через речку Рогожки пока перекинут шаткий переход из связанных жердей, по которому можно передвигаться только пешком. И то по одиночке.

Вот по этому шаткому переходу из жердей Мещерякову пришлось переносить на руках хорошенькую девушку, вывихнувшую ногу.

Он до сих пор, как ни странно, сохранил сладостное воспоминание о том, как трепетно дышала она ему в ухо, нежно щекоча льняными волосами его шею, отчего ему нестерпимо хотелось смеяться. И, смеясь, он боялся уронить ее в бурлящую в холодной пене речку.

Ведь подумать только, как давно это было — тридцать с лишним лет назад. И как недавно, если он все еще слышит тепло и щекотку ее дыхания у себя за ухом.

И вот сейчас он увидит ее.

У ворот кладбища стоял служебный от института «рафик», куда, шумно переговариваясь, уже влезали друзья и знакомые покойного, едущие к вдове на поминки. И тут же у маленькой малолитражки стояла вдова с белокурой стройной дочерью, одинаково похожей как на молодого Дукса, так и на ту девушку, что некогда переносил через речку Мещеряков.

— Мы тебя ждем, Дима, — увидела Мещерякова вдова. — Садись. И твоя Инга сию минуту подойдет…

— Нет, Верочка, я не поеду. Не могу. Сегодня не могу, — сказал Мещеряков. — Пусть моя Инга поедет и за себя и за меня. Я не могу. Не сердись, дорогая…

Подошла Инга, крупная, немолодая женщина, «идеальной мужской красоты», как шутили остряки еще в институте.

— Димка не может сегодня, — почти начальнически произнесла она. — Ему нельзя. Во-первых, он сейчас вот часа через три, — она взглянула на ручные часы, — должен улететь на Урал в командировку. А во-вторых, если он поедет к тебе, обязательно выпьет. Это уж точно. А это ему сейчас категорически нельзя. Опасно. И я, пожалуй, тоже не поеду. Не могу…

— Ну, что же, как знаете, — вздохнула вдова и, отщелкнув дверцу крошечного автомобиля, уселась за баранку. Дочь села рядом с ней.

— Но ты-то могла бы поехать, — сказал Мещеряков жене. — Ведь ты же хотела. И ты всегда говоришь, что Вера лучшая твоя подруга…

— Я позвонила домой. К нам привезли Игоря. Он серьезно прихворнул. А Наташка, ты знаешь, уехала. Я должна заняться им. А Верочке ни ты, ни я сейчас не нужны. Ты видишь, как она хорошо держится. Я никогда не ожидала. И вон, смотри, сколько народу к ней наберется сейчас, — показала жена на отъехавший «рафик».

— И правда, как странно. Ни слезинки не выронила, будто Дукс ей никто, — по-детски обидчиво надул губы Мещеряков. — Неужели она не…

— А почему она должна напоказ всем ронять слезинки? — вдруг сердито оборвала мужа Инга.

— Но ведь это ее муж, — напомнил Мещеряков. И внимательно посмотрел на жену, улыбнулся. — Неужели ты не всплакнешь, если я умру?

— А если я умру? — потрогала его жена за пуговицу распахнутого пальто. — Застегнись.

И так они шли вдоль ограды кладбища.

Все мы знаем, что мы когда-то умрем, но никто не верит в неизбежность этого события.

— А дочка у Дуксов симпатичная и какая стройная, — сказал Мещеряков. Забыл, как зовут?

— Ольга.

— Очень симпатичная, — снова в задумчивости повторил.

— Могла бы быть твоей дочкой.

— Почему это?

— Ну вспомни, как ты когда-то ухлестывал за Верочкой! Это же всем было известно…

— Что-то совсем не помню, — слукавил Мещеряков.

— И неудивительно. Мало ли ты за кем ухлестывал. Даже прозвище у тебя было когда-то соответствующее. Недавно встретила Пирогова Виктора, он так и спросил: «Ну, как, говорит, Инга, твой шалун?»

— Может, переменим тему? — попросил муж.

— Согласна.

— А на меня, ты знаешь, Инга, какое-то особо угнетающее впечатление произвела смерть Валентина. Я даже как будто растерялся. Наверное, так и начинается старость, — вслух подумал Мещеряков.

— Она уже началась, — улыбнулась жена. — Ты просто еще не заметил, по своей растерянности, что она уже началась…

— Ты про что?

— Про старость, — сказала жена.

— А, завела опять ерунду, — недовольно поморщился муж, все еще в состоянии грустной растерянности. — Нехорошо, однако, что никто из нас не поехал на поминки. Верочка, похоже, обиделась. Ты все-таки могла бы поехать, Инга. Конечно, могла бы…

— Я всегда все могу, — снова рассердилась жена. — У меня сегодня на руках — ты и Игорь. Тебя же надо еще собрать. И лекарства в дорогу я тебе не все достала. Нет нигде этого дурацкого изоланида. А завтра с утра у меня большой день — три, нет, четыре операции. И одна очень серьезная. Надо бы хоть что-нибудь полистать. А Верочке я вечером позвоню. На меня, уж можешь быть уверен, она никогда не обидится. Лишь бы я на нее не обижалась, — чему-то улыбнулась Инга.

Не очень часто мы встречаемся теперь с друзьями. Да и друзей становится все меньше. Уходят друзья. Когда нам за шестьдесят или под семьдесят, мы невольно иной раз начинаем пересчитывать друзей нашей юности. И чаще всего не досчитываемся. И порой ушедшие еще кажутся существующими. И хочется хотя бы позвонить им.

В последние годы Мещеряков не часто встречался с давним своим приятелем Дуксом, но часто перезванивался. И присутствие Дукса на земле, даже в одном городе с Мещеряковым, в этой громадной, многошумной Москве, было не только приятно Мещерякову, но в чем-то, может быть, даже укрепляло обоих.