Павел Нилин - Впервые замужем. Рассказы

Вера Тимофеевна, как обещала, тотчас же позвонила Инге, но теща Мещерякова Тереза Бенедиктовна ответила, что Инга уехала на дачу навестить внуков и вернется поздно.

— Надо же. Уже Инга — бабушка. Трудно привыкнуть к этому, — сказала Вера Тимофеевна. — Я помню Ингу девочкой в Минске. Правда, она немного старше меня. Минуточку, я переоденусь…

Она переоделась во что-то пестрое просторное в виде накидки, надела серый фартук в петухах и принялась разделывать филе трески.

— Я тоже ее люблю. А ты как любишь — жареную или вареную?

— Вареную, — кивнул Мещеряков. — Если не возражаешь, я быстренько покажу, как я ее сам делаю. Надо лук, морковку, несколько картошек и постное масло. И больше ничего не надо. Ну, конечно, соль. И хорошо бы перец…

Мещеряков быстро стал промывать и нарезать треску.

— А ты все летаешь? Как ни позвоню Инге, спрошу, где ты, — всегда в полете.

— Смешно, работаю на железной дороге, а езжу в последнее время мало. Больше летаю. И, кажется, уже из последних сил.

— Ну уж из последних. Сил тебе, слава богу, хватит. «Мы сибиряки, двужильные», — любил хвастать Дукс. И если б не эта комуха, как он ругал свою страшную болезнь, ему бы в самом деле износу не было. Он тоже любил летать. И надо было…

— А как же — на таком гигантском протяжении идут сейчас наши дела, оживился Мещеряков. — И это счастье — летать, ездить, ходить. Я недавно смотрел телевизор, и мне понравилось, как сказал один писатель. Я даже записал. «В нашей стране, — он сказал, — люди рождаются и умирают, не представляя страны, в которой они родились и прожили целую жизнь. То есть не представляют всего ее размаха и разнообразия». И на всем протяжении идет строительство. И, к сожалению, не всегда хорошо идет. Не всегда нормально. На огромном пространстве вдруг сводят ценнейшие кедровые леса, потом выясняется, что их можно было и не сводить. И не надо было сводить. Заливают вдруг прекрасную пахотную землю. И как будто никто не виноват. Или взять наш Байкал…

— Ты, Дима, уж очень мрачно смотришь, — перебила его с улыбкой Вера Тимофеевна. — Это, конечно, бывает так: человек вдруг помрачнеет сам и все начнет представляться ему в мрачном свете. Раньше ты был веселее. Не такой нервный…

— Может быть, — согласился Мещеряков.

— Ну, ладно, бог с ними, с писателями. Кажется, у нас все готово. Вера Тимофеевна проткнула треску и картошку длинной охотничьей вилкой с копытцем козленка, насаженным на черенок. — Ты что, Дима, будешь пить? Что ты пьешь обычно?

— Обычно ничего, — наконец улыбнулся и он.

— Ну все-таки?

— Ну какую-нибудь ерунду. Я в самом деле редко теперь выпиваю.

— Вот есть облепиховая настойка. Это тоже, так сказать, ваше сибирское. Дукс ее пил иногда от простуды. Тоже порядочное дикарство…

— Дикари — это самые честные, самые благородные люди, — вдруг с неожиданной горячностью произнес Мещеряков. — Давай выпьем облепиховой за дикарей…

— А вот, смотри, и на клюкве, — показала квадратную бутылку Вера Тимофеевна, вынув ее из засверкавшего разноцветными лампочками бара.

— И клюквенной можно, — снова возбуждаясь, протянул руку к бутылке гость. И тотчас же как бы окоротил себя, оглянувшись: — Верочка, а где же дочка твоя? В институте?

— Да нет, на картошке она…

— На картошке?

— Конечно, — чуть омрачилась Вера Тимофеевна. — Я сегодня ночью плохо спала. Все думала, как она там папиными длинными пальчиками с красивыми от природы ненаманикюренными ноготками выкапывает под дождем картошку…

— Но кто-то же должен выкапывать, если некому, — после долгой паузы сказал Мещеряков, чем-то как бы сконфуженный, как будто это он отправил дочку Веры Тимофеевны на картошку, а сам приехал вот сюда, в эту нарядную квартиру выпивать. — Ведь мы тоже в свое время… Я даже вспомнил недавно, как мы познакомились с тобой, кажется, на картошке…

— Нет, мы познакомились не тогда. Ты просто забыл. Мы познакомились еще в общежитии на Рождественке. Ты приходил там к одной. И Дукс тоже раза два, я помню, приходил тогда с тобой…

— Тоже к одной? — улыбнулся Мещеряков.

— Нет, правда, ты приходил к одной. Я даже помню к кому. Не хочу ее сейчас вспоминать. Но нравился ты нам всем, девчонкам. Я же была тогда моложе моей Ольги. И я просто обмирала, когда видела тебя. Было известно, что ты фронтовик. Ты тогда ходил еще в военной гимнастерке. И у тебя были нашивки за ранения. Говорили, что ты врывался с гранатой во вражеский дот. И у тебя есть боевой орден, но ты его почему-то не носил. Еще много про тебя говорили. Может быть, и преувеличивали. Но теперь уже время прошло и я могу сказать, что я была от тебя без ума. Да и не я одна…

Зазвонил телефон.

— Наверно, Инга, — вслух подумал Мещеряков. И спросил: — Ты сказала теще, что я здесь?

Вера Тимофеевна отрицательно помотала головой и, заговорщически приложив палец к губам, сняла трубку.

— Нет, нет, сейчас не могу. Часа через три — пожалуйста, — пообещала она кому-то в телефон. Потом, положив трубку, сказала Мещерякову: — Это Люда, Людмила Федоровна. Да ты ее знаешь. Тримешаева…

— Что-то не помню…

— Она одно время в общежитии жила со мной и с Ингой. Потом все разошлись в разные стороны. Теперь Людмила преподает, кандидат наук. И ей, вот видите, именно сейчас потребовался Плеханов. Третий том. Тут у Дукса, она знает, — пятитомник. Вообще-то хорошая женщина, но зануда…

— Ну, как ты сказала, бог с ней, — махнул рукой Мещеряков. Он поднял глаза и посмотрел на большой портрет Дукса, висевший между двух окон. Валентин тут, похоже, еще совсем молодой.

— Не очень. Это я сама его фотографировала незадолго. И потом дала увеличить. Я очень люблю этот портрет. Вот это выражение глаз…

— Совершенно железное…

— Да уж характерец был дай бог, — улыбнулась как-то загадочно Вера Тимофеевна. — Мы долго работали вместе. Он могуче помогал мне. И не подавлял, ни на минутку не подавлял, но, может быть, отчасти заслонял. Или я сама заслонялась. Уж не знаю, как сказать. Но теперь мне будет работать, наверное, свободнее. И в то же время — труднее. Я совершенно разучилась работать самостоятельно…

— Но у тебя же были свои труды. И по-моему — неплохие. Я видел в Хабаровске и потом, кажется, — в Челябинске.

— Это были не мои, — покраснела Вера Тимофеевна. И стала как бы моложе в этом внезапном девичьем румянце. — Это были в главном тоже его работы. Он был удивительно великодушен, как, может быть, все истинно талантливые люди…

— А ты уж чересчур, — поперхнулся Мещеряков. — Ты уж чересчур честная и щепетильная какая-то…

— Чересчур честными не бывают, — засмеялась Вера Тимофеевна. — А ты, я смотрю, почему-то ничего не ешь. Разве ты уже разлюбил треску? Ты же всегда любил…