Виль Липатов - Смерть Егора Сузуна. Лида Вараксина. И это все о нем

— А что, Егор, — спрашивает она, — разве спортсменам полагается ходить летом в кальсонах? Это форма такая, а, Егор?

Проговорив это, она быстренько выскальзывает из комнаты, чтобы Егор Ильич не успел ответить. И он не успевает.

— Выпад! — грозно пошевелив усами, констатирует Егор Ильич после некоторого молчания.

Подойдя к кровати, он прищуривается и пожимает плечами: кальсоны и впрямь, пожалуй, не та форма для человека, который вот уже третий месяц занимается по утрам ходьбой на месте. Но жена, жена!.. Каким надо быть ехидным и зловредным человеком, чтобы в течение трех месяцев знать, что кальсоны неподобающая форма, и молчать об этом! Почесывая в седой голове, Егор Ильич берет голубые кальсоны двумя пальцами, держа их на отлете, как что-то непотребное, относит в гардероб и бросает в дальний угол.

— Ух, какой я сердитый! — вслух произносит он.

Затем Егор Ильич идет умываться; выливает на себя бог знает сколько воды, до краснины растирает плечи и грудь, причесывает волосы частым гребешком, усы — специальной щеточкой и возвращается в спальню. Здесь он начинает одеваться перед зеркалом, и происходит чудо — Егор Ильич преображается. Вот стоял в спальне старый человек, у него были тонкие ноги, неширокие плечи, порядочный животик, но вот человек натягивает на ноги синие диагоналевые галифе, надевает китель, сапоги и становится другим. Плечи у него широко распахнуты, голову гордо подпирает тугой воротник. Пожилой человек с плечами военного, лихой в прошлом рубака и кавалерист, сабли которого боялись враги, а усов — девушки, медленно поворачивается перед зеркалом. Взгляд пристально-властный, повадка начальственная, рот сжат упрямо, сапоги не скрипят, но, если понадобится, заскрипят так, что поневоле сделается холодно от их сурового скрипа.

Странно, Егору Ильичу шестьдесят восемь лет, но у него на лице нет морщин; вместо них у губ, на лбу и подбородке залегли крупные и глубокие складки. Та, что на лбу, придает лицу Егора Ильича некоторую трагичность, у губ — выражение начальственности, властности, а складка на подбородке — упрямство. Нос у него, пожалуй, курносый, губы — добродушно-полные, глаза — веселы и хитроваты.

— Кхе-кхе! — грозно кашляет Егор Ильич. — Это тебе, матушка, не тюрли-мурли!

Звонко поцокивая подковами сапог, он выходит из спальни, стройно неся маленькое, крепкое еще тело, шагает чуть ли не строевым шагом к кухне. У дверей он останавливается, двумя движениями рук размахивает и без того торчащие усы, одергивает китель и… Он не сразу входит в кухню, а несколько мгновений стоит перед дверью, собираясь с духом и наливаясь строгостью.

И китель, и хромовые сапоги, и торчащие усы, и строгость во взгляде ему нужны для того, чтобы победить в изнурительной и беспощадной войне с Зинаидой Ивановной; войне этой — три месяца и два дня. Это не первая война, которую пережил на своем веку Егор Ильич, но это не самая легкая война. Если говорить откровенно, то и утренняя ходьба на месте — тоже один из этапов этой борьбы. Это, собственно, начало того, за чем идет и китель, и хромовые сапоги, и строгая улыбка сквозь чапаевские усы.

Сурово сдвинув брови, Егор Ильич открывает дверь в кухню, торжественным шагом проходит к столу и, не дав жене опомниться, приказывает:

— Кофе, хлеб и масло!

Он краешком глаза следит за выражением ее лица и удовлетворенно улыбается: ошеломленная, она молчит. «Вот что значит внезапность нападения! — думает Егор Ильич, садясь на место. — Еще один рывок — и наше дело побеждает!»

— После завтрака пишу письма, потом иду на стройку! — властно продолжает он. — Расстановка сил окончательная, обсуждению не подлежит!

Теперь, когда плацдарм занят, основные силы подтянуты и победа явно клонится на его сторону, Егор Ильич позволяет себе с легкой улыбкой сказать:

— Вот так-то, матушка!

А матушка уже приходит в себя — наливает ему кофе, намазывает хлеб маслом и придвигает к нему; выражение лица у нее непонятное — то ли смирилась, то ли готовится к чему-то, — но лицо у нее спокойное. Зинаида Ивановна худощава, большеглаза, она до старости сохранила столько волос, что на улицах девушки останавливаются, а Зинаида Ивановна ходит с закинутой назад головой — так тяжел пук волос, собранных на затылке. Сохранила Зинаида Ивановна до старости и цвет глаз — они у нее коричневые, с ореховым оттенком.

Зинаида Ивановна искоса посматривает на Егора Ильича и все примечает: китель, распахнутые усы, выражение важности на лице.

— Вырядился? — наконец тихо спрашивает она.

Отвечать Зинаиде Ивановне нельзя. Стоит ему что-нибудь сказать на ее слова, как все пропало — китель и сапоги придется снять, вместо важности на лице останется этакая подобострастная улыбочка, с которой не то что на стройку, по домашней надобности соваться нельзя. Если он скажет хоть слово в ответ, Зинаида Ивановна скажет второе слово, он третье, и начнется… Потому Егор Ильич молчит.

— Язык съел с бутербродом?

«Наверное, съел».

— Ты нанялся молчать?

«Пусть нанялся!» — думает он.

— Ты долго будешь молчать?

«Хоть год! — решает он. — А на стройку все равно пойду!»

— Ну и молчи!

«Вот это и есть победа!» — с ликованием думает Егор Ильич, но продолжает молчать. Он позволяет себе только одно слово, да и то в тот момент, когда кофе выпит и он может встать из-за стола.

— Благодарю! — говорит он и гордо выходит из кухни.

Садясь за стол писать письма, Егор Ильич не подозревает, что в кухне начинаются веселые дела. Когда он уходит, Зинаида Ивановна падает грудью на стол и беззвучно хохочет — тяжелый пук волос дрожит на голове, плечи вздрагивают. Она становится очень молодой от этого безудержного хохота. Зинаида Ивановна, конечно, понимает, что не пустить мужа на стройку нельзя, но Егор до колик смешон, когда напускает на себя важность, когда входит в кухню придуманным им генеральским шагом и думает, что бог знает какой он внушительный. Конечно, другим, посторонним, Егор может казаться строгим и важным, но ей… Она хохочет от всей души и думает о том, что Егор все-таки младенец, если считает, что она вправе не пустить его на стройку. Значит, он все-таки побаивается ее, дрейфит — потому с раннего утра и надевает китель, сапоги, расчесывает свои лихие усы.

Зинаида Ивановна поднимается, начинает мыть посуду. Глаза у нее все еще влажные, и ей приятна эта влажность, в которой много тепла и радости. Она старается не бренчать чашками и ложками, чтобы Егору Ильичу было спокойно писать письма. Она и смеялась-то бесшумно, чтобы не тревожить его.

Письма Егор Ильич пишет за маленьким, как бы игрушечным столиком, на котором стоит ученическая чернильница-непроливайка и лежат три ученические ручки. За большими столами Егор Ильич работать не может, и в бывших своих начальничьих кабинетах он устанавливал в уголке такие же маленькие столы. За ними он писал, а посетителей принимал за большим столом, сидя на краешке. Эту манеру сидеть на краешке стола как-то раскритиковал сам заместитель министра. «На столах не сидят, — строго заметил он, — за столами принимают!»