Виль Липатов - Дом на берегу: очерки

Если с прославленного на весь мир гидальго снять рыцарские доспехи, одеть его в скромный серый костюм, обуть в туфли сорок пятого размера, распушить воинственно закрученные усы да еще и сделать поэтом — получится Валентин Давыдович Динабургский, для завершения образа которого надо назначить его директором Брянского городского парка и посмотреть, чем это дело кончится…

Прямой, спокойный, всевидящий, как и полагается артиллерийскому офицеру с двадцатилетним сроком службы, еще не переменивший гимнастерку на пиджак, очень поздно демобилизованный, Валентин Динабургский ходил по родному городу неприкаянный и печальный, глуховатый и разговаривающий чуточку громче положенного, как это часто бывает с артиллеристами. Воспитанный и вынянченный армией и войной, он ничего не умел делать на мирной земле, где отслужившие артиллерийские орудия и танки превращали в памятники самой кровавой войны в истории Человечества, а за его спиной остались Старорусские болота, голубые льды Ладоги. Временами отчаявшийся Валентин Динабургский нашептывал про себя строчку будущего стихотворения: «Километры ночей возвращаюсь с войны, но дойти не могу — окаянные сны!» Он чувствовал себя, как позже признавался, незваным гостем в городе, где девяносто два процента зданий были разрушены войной, но уже возрождались из руин, помолодевшими и по-новому красивыми. А он не умел строить, его научили только разрушать, и разрушать основательно, чтобы лишь одна выжженная земля оставалась после артиллерийского шквала. Но для чего разрушать? Демобилизованный артиллерийский офицер в силу поэтической привычки шептал: «Чтобы отстоять! Чтобы сохранить! Чтобы уберечь! Чтобы спасти!»

Валентин Динабургский не помнит, где и когда — в городском парке или на берегу Десны — зазвучали в ушах стихи Пабло Неруды: «Почему все мы должны посвящать наши книги людям? Почему бы не посвящать их деревьям? В России, стойкие в бурю, в метель и пожары, они тоже были солдатами, они тоже были поэтами…» Холодок волнения пробежал по спине артиллерийского офицера, отнявшего жизнь у стольких русских деревьев, что воображение — богатое поэтическое воображение — в бессилии отступало и даже трезвая логика: «Уничтожали, чтобы спасти, отстоять, уберечь!» — не могла затмить картину выжженной дотла русской земли и ту молодую березу, что приняла в себя осколок, предназначенный ему самому.

Биография складывалась в судьбу — поздно демобилизованный кадровый артиллерийский офицер принимает предложение директорствовать в Брянском городском парке; долго — недели — Валентин Динабургский знакомится в лицо с каждым деревом, судьба которых была подобна его собственной. Деревья парка тоже воевали, тоже получали ранения, тоже лечились и выздоравливали. От зари до полуночи Валентин Динабургский с помощниками, подобно медсестрам, дежурят возле еще больных деревьев, пуще глаза берегут молодые, но уже буйные саженцы.

Это были хорошие годы: парк разрастался, стихи писались, горожане охотно ходили в парк, и уже считалось чрезвычайным происшествием, если какой-нибудь пьяный убийца поднимал руку на зеленую ветвь дерева, и это, как поговаривали, объяснялось тем, что в любое время суток из-за дерева мог неожиданно выйти человек двухметрового роста и… Нет, страха перед директором парка не было, а просто не было сил видеть, какой болью за дерево отуманятся его глаза, какая скорбь осутулит атлетические плечи, и пьяный убийца трезвел, и трепетал от страха, и пятился, чтобы уже никогда не вернуться в парк или прийти в него другим человеком. В эти благополучные дни перо ученической ручки выводило: «Брат мой и друг мой, обстрелянный лес! Ты — ратная слава России. В тебе растворяюсь до капельки весь, сильней становлюсь и красивей!»

Человек не суеверный, Валентин Динабургский как-то вернулся домой, не снимая армейского зеленого плаща, заглянул в комнату.

— А ты знаешь, Наталья, — сказал он жене, — у меня сегодня хоть небольшой, но праздник… Старик Лавров, которому недавно исполнилось восемьдесят два, торжественно сказал: «Такого красивого парка в Брянске никогда не было!» Каково?

Несчастье не заставило себя долго ждать: прошло не более недели, как простоволосый, постаревший, скорбный, словно на похоронах близкого человека, Валентин Динабургский стоял подле могучего вяза, листья которого начали желтеть и свертываться в трубочку в разгар прекрасного, обещающим быть урожайным лета. Директор парка к этому скорбному дню прочел десятки специальных книг о жизни деревьев и в консультации не нуждался. Дерево поразила голландская болезнь, которая в начале пятидесятых годов стригущим лишаем уничтожала леса центральной части России. Удар был нанесен по деревьям семейства ильмовых — вяз, берест, карагач, сам ильм. Требовалось всего два коротких года, чтобы огромный вяз, начиная с вершины, потерял всю кору и превратился в сухостой — страшное подобие дерева, в дерево из кошмарного сна. Ильмовые обречены, так как против голландской болезни, или микоза сосудов, вызванного несовершенным грибом, наука не знает действенного средства.

Это были трудные годы: погибшие вязы спиливали по ночам, в тайне от горожан, раскорчевывали, высаживали молодые липы, рябины, широколистные клены, березы, но это была не равноценная замена; под пером ученической ручки рождались строки о войне, смерти, бренности мира: «…не хочется верить, что атом урана затем приручили люди, чтобы оставить в звездном тумане Землю с обугленной грудью…» Офицер, храбрый воин, Валентин Динабургский временами терял веру, отчаивался, короткие летние ночи были наполнены кошмаром — погибающие деревья протягивали голые ветви, молили о спасении. Минуты слабости и отчаяния сменялись верой, кипучей деятельностью, жизнь была подчинена единственному: спасению деревьев. Книги, переписка с учеными, сотни километров, нахоженных по аллеям парка в мучительных раздумьях. Постепенно вступал в свои права закон, существующий только для сильных, только для тех, кто умеет бороться и ждать: «Кто ищет, тот всегда найдет!»

Валентин Динабургский и на этот раз не может вспомнить, когда и каким образом в его руках оказалась фотография: деревянная скульптура, у подножия которой было написано: «Остановись, путник! Узникам „Глазхаузена“ это скорбное дерево, вбитое в каменистую землю Карельского перешейка, посвящается». Он вслух повторил:

— Вбитое в землю!

А что, если не вбивать, а что, если… Если прямо на корню, отбросив за ненадобностью пилу и топор, пустить в ход резцы и стамески? Мысль казалась дерзкой и неосуществимой — виданное ли это дело резать скульптуру из дерева прямо на корню!

— Резец и стамеска!