Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

Но усмешка скривила лицо царя. Как показалось Гавриле — злая и нарочитая. Царь сделал знак. И тотчас двое подхватили Кольца под руки, подвели к царскому креслу и с обеих сторон толкнули вниз, указывая пасть на колени.

А царь коснулся ладонью головы казака.

— С моего плеча, — сказал царь громко, — хороша ль будет с моего плеча шубейка?

И тут же забыл о казаке. Оборотился к палате.

— Не фарисеи — разбойник одесную сидит в горних. Князь Сибирский — нареку имя тати тому Ермаку, как зовете его!

В мертвое безмолвие кидал Иван язвящие слова:

— Всяк противляйся власти — богу противится. Горе граду, им же многие обладают!

Голос его несся над столами, пастигал на скамьях, в уголках, от него нельзя было укрыться.

— Не вы ли жалуете нас Сибирским царством? Не вы. Разбойные атаманы–станишники. И за то все вины им прощаются. Гнев и опалу свою на великую милость положу. Всяк честен муж да возвеселится: радость ныне! Не посмеялись недруги над ранами отверстыми, над муками, над скорбью моей! Дожил я до дня такого! А с тех… — он остановился на миг, — с тех, кто одно мыслит с изменниками… — он ударил посохом, вонзил его в помост, — с изменниками, которые до князя Ивана хотели отпереть Псков Батуру, а Новгород шведам, — с тех псов смердящих вдвое взыщу! Огнем и железом!

Гаврила видел: царь гневен. Но за что прогневался он на этих добрых, услужливых, важных, блистающих, как небесное воинство, людей, кто из них и чем прогневил его, этого Гаврила не понимал. Неужели это тот самый человек, что принимал их в посольской палате? А сейчас — разве для их ушей это? Да будто и не бывало здесь сибирских послов. Свой давний яростный спор, свои дела — поверх их голов!.. И, оглушенный, сбитый с толку, с внезапной робостью, которой оп не мог подавить в себе, Ильин только оглядывался. У кукольного юнца дрожали загнутые ресницы, он смеялся всеми веснушками на своем личике, заливался смехом, раскрыв румяный рот, пьяно, нагло, визгливо. Боярин, весь черный, косматый, глядел исподлобья блестящими, колючими глазами. Рядом с ним, положив локти на стол, сидел гигант. Как из камня высеченный, тугой затылок, мощный, почти голый круглый подбородок, глубоко врезанные глазницы. Оп сидел, упрямо сжав губы, ничем не выдавая своих дум.

— Волки, идущие овец моих! — воскликнул царь, и митрополит суетливо поднял, протянул к нему осьмиконечный крест.

Со страстной силой царь отвел его:

— Молчи! Божьим изволением, не человеческим хотеньем многомятежным, на мне венец этот! Никто да не станет между царем и судом его!

И вот в это время в палату вступил новый человек. Ровными, твердыми, неслышными шагами, слегка кивая направо и налево, не меняя озабоченно–усталого выражения умного лица, прямо к царскому месту прошел Борис Федорович Годунов. Со спокойной почтительностью немного наклонился, что–то проговорил. Иван коротко ответил, оборотись, сказал несколько слов (и, видно, совсем не так сказал, как говорил до сих пор на пиру) в сторону стола, где сидели Захарьин–Юрьев, Шереметев, Мстиславский, царский шурин Нагой вместе с худородным стрелецким головой — от любимого Иваном войска, которое он завел в свое царствование.

Затем громко произнес:

— Ну, хлеба есть без меня.

И с Годуновым пошел к выходу.

Будто легкий ветерок порхнул по палате. Играли гусляры, шуты, взвизгивая, дергали себя за кисти колпаков, — люди у столов не слушали, шептались. Куда пошел царь? Что же случилось? Ильин хотел спросить об этом у бело–румяного старичка (веселый боярин–доброхот кпязь Трубецкой куда–то скрылся), по старичок толковал соседу о яблоневом саде. Вдруг до слуха казака донеслось:

— На валтасаровом пиру сидим. Сибирскому царству плещем, десницу господню глумами отводим.

Черный косматый боярин забрал в кулак бороду, сощурился.

— Весел ушел. Не еэуит ли проклятый, Поссевип, опять пожаловал? Али с Лизаветой Аглицкой союз? А все для чего? Ливонию отвоевывать. Одна могила угомонит…

Но челюсти гиганта двигались, как жернова, перемалывая пищу; косматый напрасно окликнул его:

— А, Самсон Данилыч?

Тогда косматый повернулся в другую сторопу.

— Уж ты скажи, Иван Юрьпч: тати от царя Кучума — что ж они, оборонят от ляхов? отвратят крымцев? аль мордву с черемисой смирят?

Он не чинился перед татями, сидящими совсем неподалеку.

Бело–румяный старичок, оторванный от разговора о яблоньках–боровинках, проворчал:

— Ась? Мне–то не в Сибири жить, а на земле отич, да и в гробу лежать меж костей их…

И наконец расцепил челюсти гигант:

— Не яблоневый цвет будет над Москвой — кровавый пар. Не с Крымом война — с Рус ней: на свою страну поднялся, как на ворога. Наполы рассек… как тушу, прости господи, мясную. На гноище своем опять решается весь парод к плахе сволочить — окромя кромешников своих. Круль у ворот Пскова. До Ильмень–озера доходил — до Новгорода! Голод по весям. На дыбе нресветлая Русь. Вотчины полыхают от холопьих бунтов. Шатанье, смуты грядут. Горько!

— Слышали ноне? — сказал через стол рябой старик. — Гремел–то как?

— А к девке Лизаветы Аглицкой сватается — от живой седьмой жены! — так ручку лизать готов. А с ласкателями, паразитами… соромно сказать: «братик, братик». Небось. — Гигант кукишем сложил кулак в рыжем волосе. — Где Афонька Вяземский, дружок–кровоппвен? Федька Басманов родного отца придушил али там ножиком горло старику перехватил: думал угодить, думал на веки вечные срамную любовь–ласку сохранить; где ж он, Федька? Так–то. А тоже кучерявенький был — не хуже этой… тьфу! — то ли девкп, то ли юнца — вон рыгочет, нюни распустил… Нынче братик, завтра на кол. Небось! — Глазом он указал на царское место: — Бирюза на грудях слиняла — видели? Теперь, чать, недолго!

Не соразмерил голоса — смолкло все, в тиши раздались слова гиганта. Сзади, незаметно войдя через скрытую дверь, стоял царь. Он стоял, прислонясь к стене, в тяжко–вздутом колоколе одежд, втянув шею, как бы изнемогая под бременем, до белизны пальцев стиснув посох.

С тяжелым шорохом одежд, в третьем венце, осыпанном самоцветами, царь двинулся к своему месту. Гусляры ударили по струнам. Иван Васильевич приветливо что–то проговорил, зачем–то торопливо наклонился лекарь, а бархатный молодец важно направился к гиганту, неся чару.

Как подбросило Гаврилу — он вскочил, слыша стук собственного сердца, захлебываясь отчего–то и все глядя на лежащие на скатерти крупные, с сухой желтоватой кожей руки царя… И вдруг Ильин в первый раз ясно разглядел глаза царя. Они были карие с голубизной. Но такой огонь расширял их зрачки, что казались они почти черными, точно это и была та огненная сила, которая жила в царе и жгла его. Гаврила потупился, будто этот взор насквозь пронизал его.