Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

Уже семь лет живет он в этом городе, семь лет! Деревенские охламоны, его школьные дружки, посмеивались, запугивали: куда, Колька, рвешься, у нас морды не по циркулю в институты переться, завянешь, алкашом вернешься, самое большое — в грузчики магазинные выбьешься. Он им утер нос! Без пяти минут кандидат! Три статьи в научных журналах! Нет, недаром скандалил с от­цом, недаром рвался из деревни. Слишком велика была тяга в город, в институт, к милой сердцу физике, хотелось узнать, понять, откуда берется все в природе: красота и совершенство форм, причудливая картина микромира, эти странные линейчатые спектры, оранжевые, синие, небесно-голубые сполохи свечения газоразрядных трубок, яростные молнии электростатической машины, ярко- зеленый бегающий луч осциллографа... Манила тайна света, тайна звука, тайна звезд. И хотя объяснял родным, что мается, думает все время об одном и том же, о физике, не верили, не принимали всерьез, особенно отец. Только мать одна и понимала — сердцем, конечно, душой,— сочувствовала, и если бы не она, неизвестно, как бы все повернулось. То есть он все равно ушел бы из дому, тут и сомнений не может быть, но вряд ли удалось бы сохранить добрые отношения с родными. Спасибо, мать взяла на себя отцовский гнев, с ее материнского бла­гословения и уехал. Поступил — тоже тараном, недобрал баллы, пошел к ректо­ру, объяснил, как сильно любит физику, как трудно было учиться в глухомани — без нужных книг, без хорошего преподавания, без современных приборов,— убедил, приняли условно, до первой сессии. За один семестр доказал, что не хуже других, а кое-кого и покрепче. Пять лет свечой шел вверх, с блеском защитил дипломный проект, понравился Мищерину, без сучка без задоринки сдал канди­датский минимум, с ходу врубился в тему. Да и аспирантский срок не прошел даром — другие только-только раскачиваются, а он уже провел лабораторные испытания на трех моделях, изготовил и собрал четвертую — для полевых испы­таний. Как это удалось — другой вопрос...

Главное, он умеет ставить перед собой цели и достигать их! Другие парни из их группы какие-то мягкотелые, нет у них хватки, нет дерзости, как раз того, что в науке просто жизненно необходимо. Да, многие из тех, с кем учился в институ­те, наверное, до сих пор имеют на него зуб — оттер, обошел, обскакал,— но, братцы-кролики, не будьте кроликами, черт возьми! Наука вам не детский сад, не пансион для благородных девиц — это арена! Борьба идей, характеров, умов! Если ты с идеями, но не понимаешь, что за них надо драться, иной раз круто, безжалостно, то грош тебе цена как ученому. Настоящий ученый не только гене­ратор идей, но и боксер, атлет, спринтер, черт, дьявол! Кто виноват, что Вадим такой тюфяк, правда, и не претендует, пошел инженером и тянет потихоньку за сто десять рэ, больше и не надо — Лариса добудет, она пройдоха еще та. Нет стимула, вялость какая-то, пресыщение, лень, полное отсутствие тщеславия, честолюбия — что дворником, что инженером, лишь бы не беспокоили. Зачем такие идут в науку?!

Кандидатская, можно считать, в кармане — почему бы не рвануть выше, с ходу взять докторский барьер? Анька, та просто испугалась — интеллигентская робость. А вот интересно, что скажет Мищерин? Уж Мищерина-то в робости не заподозришь — смел! В пятидесятых окончил физмат МГУ, работал в Курча­товском институте, потом перевелся в Сибирь, в новый научный центр. Стреми­тельно двигался вверх: через два года — кандидат, через пять — доктор и на­чальник лаборатории, через шесть — лауреат Госпремии, котируется в член- корры. Прямо несущая волна! Везение. Но и смелость, научная смелость. Ведь именно Мищерин предложил идею вихревых жгутов, хотя столичное начальство лишь разводило руками, дескать, лазерный зондаж атмосферы хорошее дело, но эти ваши жгуты, извините, несерьезно. И ведь намеревались вообще прикрыть тему! И двое аспирантов из трех — Жора Сазыкин и Роман Маклашов — отча­янно запаниковали. Виктор Евгеньевич немедленно дал им вольную, и они тотчас переметнулись в лабораторию Ломейко, тоже доктора, тоже лауреата и весьма перспективного ученого, занимающегося коронным разрядом. Никто их за это, конечно, не упрекнул, аспирант должен работать наверняка, его подгоняет стро­го отмеренный срок. Но при общей панике в институте Мищерин проявил бойцовские качества: по-интеллигентски чертыхнулся и поехал в Москву — воевать! И убедил, вернулся со щитом! Таким образом тема осталась за институ­том, Мищерин утвердился как волевой завлкб, а Николаю, влюбленному в плазму и в свой «самовар», автоматически отвалился жирный кусок: все три темы, объединенные Москвой в одну — установку «самовар». Три кандидатские в од­ной! Разве это не достаточно серьезный мотив?! Пусть-ка кто-нибудь попробует обвинить его! Три темы в одной! Разве это не докторская?

Да разве он не заработал ее, докторскую?! Все знают, как вкалывал, не думая о сроках, забыв о диссертации, стараясь лишь, чтобы установка получилась как можно компактнее, изящнее, проще. Расчеты, макетирование, испытания лабо­раторных моделей — все это заняло почти два года. Параллельно с лабораторны­ми испытаниями разрабатывался и изготавливался в институтских мастерских вариант «самовара» для полевых испытаний — тот самый, который сейчас в Ка­мышинке. И все это тянул Николай — один! Мищерину было вечно некогда, да и что можно ждать от теоретика? Умница, конечно, но малость с приветом, ходит по коридорам со странной улыбочкой, натыкается на людей, стоит подолгу, склонив голову на плечо, а другое вздернув, как ворона крыло. «Что-то вы меня забываете»,— сказал ему как-то Николай. Мищерин рассеянно помолчал и отве­тил: «Ничего так не мешает молодому растущему ученому, как мелочная опека его руководителя. Так что радуйтесь, Коля, свободе, пока она у вас есть, скоро ее у вас не будет...»

И ведь именно он, Николай, придумал название «самовар» — сначала в шутку, а потом, как водится, оно прижилось, понравилось, прочно вошло в обиход. Все так и говорили: наш «самовар», вот сделаем «самовар», тогда и чайку попьем. И даже в официальном плане института тема называлась так «Разра­ботка лазерного прибора типа «самовар», с экранировкой плазменными и вихре­выми жгутами, для исследования атмосферных аномалий». Макеты, опробо­ванные Николаем в лаборатории, и правда походили на маленькие изящные самоварчики — все они, а их было три штуки, дали любопытные результаты и теперь почетно стояли в застекленном шкафу, как кубки за спортивные победы. Победы действительно были: «самоварчики» позволили Николаю опубликовать три статьи—одну в «ЖТЭФ» и две в «Вестнике АН». Причем, когда он предло­жил Мищерину быть соавтором статей, тот решительно отказался: работа ваша, вы и автор статей. Позднее Николай выступил на институтском семинаре и сразу выделился из ряда аспирантов, о нем стали говорить как о перспективном ученом-экспериментаторе. Все это принесло ему если и не славу, то определенную известность в кругу физиков своего института и столицы. Из Москвы и других городов поступили запросы — в несколько адресов выслали официальные отчеты о лабораторных испытаниях. «Самоваром» заинтересовались и некоторые научно-промышленные объединения. Николай сам готов был свернуться жгутом, лишь бы выжать из своего «самовара» все, что тот мог дать. Деревенская на­стырность, врожденная смекалка, воображение, упрямство — все его природные и приобретенные качества были пущены в ход. Каждую деталь, полученную из мастерской, он тщательно обрабатывал, полировал пастой до полного блеска — любая заусеница во внутренней полости трубы могла стать причиной срыва жгутов, расстройства процесса. Собственноручно же собрал всю электрическую схему — низковольтную и высоковольтную. Тут тоже было немало вроде бы мелких подводных камней, без учета которых прибор не пошел бы. Надо было тщательно синхронизировать вспышки ацетилена в кислородной струе и подачу импульсов на разгонные и вихревые обмотки электромагнита — сбой даже в мил­лионную долю секунды был недопустим. А сколько нервов, сил пришлось затратить ему, сколько изобретательности, хитрости, напора и дипломатии проя­вить, чтобы выбить из мастерских, со складов, из неповоротливых снабженцев нужные детали, приборы и материалы! А сколько дней и ночей просидел он возле первых моделей «самовара»! Зато потом, когда раскаленный газ, со свистом вырывавшийся из трубы, вдруг прямо на глазах стал сворачиваться в тугие светящиеся жгуты, сколько было тогда ни с чем не сравнимой радости! Это было торжество, его личное торжество — над самим собой, над косностью отца, над насмешливым скептицизмом тестя, над скрываемым неверием в него Ани, над самой природой, в конце концов! Ведь природа тоже сопротивлялась, и не так-то просто пошли эти коварные вихревые жгуты...