Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

— Зачем так высоко? Клевер, люцерну, горох — тоже неплохо.

— Но это же скука! Каждый год одно и то же, до посинения.

— Почему одно и то же? Папа говорил, агрономия наука живая, развивается.

— Развивается и завивается. Твой отец развивает, а Ташкин завивает. У нас ведь все кому не лень — специалисты по сельскому хозяйству: чем выше кресло, тем крупнее специалист. Вон академик Мальцев сколько лет бился. Какой-ни­будь начпупс черканет резолюцию, и вся твоя наука — псу под хвост.

— Так было раньше...

— Когда это «раньше»? При царе Горохе?

— Ну, давно. Теперь такого не допустят.

— Ты и твой папа?

— И твой! Ой, извините, сорвалось...

— Да ну, вот еще! Давай на «ты», мы же оба молоденькие.

— Нет, не могу, неудобно.

— Ну, как хочешь... Ладно, предположим, дали, вашей науке все права, вырастили вы прекрасный урожай люцерны, но, представь, в один непрекрасный момент налетает «Сельхозхимия», сыпанут с похмелюги — и все твои травы — яд! Что будешь делать? Плакать?

— Зачем плакать? Просто не допущу этого. С механизаторами, с рабочими поговорю, объясню. Они же темные. Папа не раз рассказывал. Приезжают — ни бум-бум, им что асфальт раскатывать, что поля обрабатывать. Папа с ними пого­ворит, объяснит, и те же самые нибумбумы работают совсем по-другому. По- человечески надо. Люди ведь не плохие в принципе, только всегда торопятся. Торопятся закончить работу, торопятся отчитаться...

— И получить деньги!

— Конечно, и получить.

— И купить бутылку!

— Ну, не все поголовно, тем более теперь. Есть очень хорошие.

— Где ты их видела, «очень хороших»? На папиных полях?

— Да, и на папиных. Однажды овсы у нас горели, и как раз химики рядом работали, так ни один не отказался, все помогали тушить. А работа у них была сдельная. Вот! Тогда зайчат много погибло. Один парень даже расплакался!

— Из «Сельхозхимии» — расплакался?

— Да, из «Сельхозхимии». А почему вы так удивляетесь? Не верите?

— Удивляюсь — тебе! Ты прямо карась-идеалист. Не видишь, какая вокруг тебя жизнь, какие люди...

— Почему? Вижу. Всякая жизнь и всякие люди. Есть плохие, есть хорошие, но больше хороших.

— Ну ладно, пребывай и дальше... Скажи, Катя, а «самовар» мой тебе нравится?

— Очень! Это просто чудо какое-то! Я когда первый раз увидела луч, прямо обомлела. Красота — в кино можно показывать.

— В кино? Вот чудачка! Это же не зрелище — наука!

— Но почему? Пусть наука, но если еще и красиво, почему бы не показать людям? От красоты человек только лучше становится.

— Вот как?! Лучшеет?

— Конечно! А вы заметили, в красивых местах и люди красивее, и бандитов нет, и добрых больше.

— Где это ты видела такие красивые места? В кино?

— И в кино. А у нас — разве не красиво?

— Эти болота, где «самовар»?

— А что? Тоже красиво. Какие туманы! Какие звезды! А цветы какие там растут! Мне очень нравятся наши места.

— Наши?! Нравятся?! Летом — жара, засухи, пыль, слепни; зимой — холо­да, ветры, морозы. Может быть, весной да осенью чуть-чуть, кусочками ничего, а так — резко континентально. И потом — глушь! Почта идет восемь дней! Во­семь!

— Да, конечно, вы уже стали городским, для вас все это имеет значение, а мы тут привыкшие, никаких писем уже не ждем и не пишем...

— Не «привыкшие», а «привыкли».

— Ой, конечно!

— Следи за речью, а то ляпнешь так на экзаменах, и — привет!

— Спасибо, Коля, буду следить.

— А почему ты сказала: уже не ждем и не пишем?

— Да так...

— А все-таки...

— Вы не обижайтесь, но не могу сказать, пока не могу.

— Ты с кем-то переписывалась?

— Да.

— Он в армии?

— Нет, что вы! Это не он...

— Она? Подружка? Уехала?

— Да, можно сказать... Нет, не надо выпытывать, прошу вас. Врать не умею, а говорить — трудно...

— Ну ладно, не буду. Хотя мы ведь друзья, так?

— Конечно!

— Нет, честное пионерское, мне интересно с тобой. А тебе со мной?

— Еще как!

— Значит, все о’кей?

— Конечно!

— Ну вот, мы и приехали...

2

Табор испытателей располагался возле часовенки. Тренога с трансформа­торной будкой, сарай для конденсаторных батарей, дощатый навес с поперечной щелью посередине, которую можно было закрывать на случай дождя брезенто­вым пологом (он сдвигался по направляющим наклонной гармошкой)вот и все дополнительные постройки. Контрольно-измерительная аппаратура нахо­дилась в часовне — пульт и несколько стоек с приборами.

«Самовар» стоял на шести бетонных сваях, вбитых в землю. Лапы прибора были притянуты к сваям мощными накидными гайками. Разгонные обмотки скрывал стальной кожух, по центральной оси торчала титановая труба, наце­ленная в небо сквозь щель навеса. Жгуты проводов разноцветными змеями — синей, красной и зеленой — тянулись от прибора в часовенку. Чуть поодаль, но тут же под навесом, в крепкой раме из стальных уголков стояли, как снаряды, шесть баллонов белого цвета — с ацетиленом. От них через краны газ подавался по медной трубке к инжектору в нижнюю часть «самовара». За ацетиленовой стойкой ярко пылала на солнце оранжевая палатка. Вход в нее был застегнут.

Николай заглушил двигатель, поглядел на сидевшую рядом Катю — они приехали сменять Вадима и Олега, но что-то не видно было ни того, ни другого. Да и «самовар», как было совершенно ясно, бездействовал.

Из палатки доносилась тихая музыка. Николай посигналил — никто не отозвался, не появился на сигналы. Николай вылез из машины, пошел к палатке. Катя направилась в часовенку — ее обязанностью было списывать в два толстых журнала показания стрелочных приборов. Николай заглянул внутрь палатки — на надувном матрасе лицом вниз спал Вадим Ишутин. Вместе учились в инсти­туте, вместе дипломировали и теперь вместе: живут в одной квартире, занимаются «самоваром», только Вадим в роли инженера — придан для проведения опытов. Кудлатая голова его зарылась в смятую подушку в дальнем углу, здоро­венные руки вытянуты вдоль тела, босые ноги — пятки вместе, носки врозь — свешивались с края матраса и упирались в брезент. Буквально под ухом у него наигрывал транзистор. Катя вышла из часовенки и развела руками, дескать, и тут пусто.

Николая взяла злость: такая отличная погода, ни облачка, работай да рабо­тай, а эти деятели устроили выходной — одного вообще нет, а другой дрыхнет без задних ног. Тут караулишь каждую минуту, ловчишь, химичишь, лишь бы сэко­номить время... Он расстегнул полог и, бесцеремонно дергая Вадима за ноги, разбудил его. Тот сел — опухший, красный со сна, в рыжей бороде запутались травинки, клетчатая ковбойка вылезла из брюк, мощная шея и грудь алели от свежего загара. Видно, с самого утра жарился на солнце.

— Совесть у тебя есть? — набросился на него Николай.