Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

С отцом, слава богу, стычек больше не было, да, правда, и виделись они мельком и то не каждый день. У отца варились свои крутые и срочные дела — с раннего утра звонил телефон, отец лаялся то с одним начальником, то с другим, то с третьим, частенько уезжал на рассвете, не завтракая, а обедал ли и где — никто не знал. Приезжал затемно, сам темный и пыльный, как степной ковыль,— и качался, как ковыль, от усталости.

В этот раз, заехав за Катей, Николай не застал ее, как обычно, на лавочке. Было уже поздно, в окнах горел свет. Николай зашел в дом. Георгий Сергеевич сидел у печки — босоногий, в нательной рубахе, весь какой-то светлый, явно после бани. Катя, торопливо поздоровавшись, метнулась в комнату собираться. На столе дымилась тарелка, налитая щедро, до ободков, в мисках — ломти хлеба, огородная зелень, банка сметаны — обычный сельский натюрморт.

— Садись, Коля, поешь,— пригласил Георгий Сергеевич, поднимаясь и по­жимая Николаю руку.— А то Катюша расстаралась, на пятерых.

— Спасибо, Георгий Сергеевич, только что от стола,— слукавил Николай, хотя ужинал уже часа два назад. Ему не терпелось махануть вместе с Катей на полигон, не терпелось так, что аж палило в груди между ребер.

— Ну как твой «самовар»? — вежливо поинтересовался Георгий Серге­евич.— Не всех еще лягушек потравили?

— Что вы! Лягушки народ живучий, им хоть бы хны.

— А чего ж бабки всполошились? Чуть ли не молебен, я слышал, собираются служить. Попа хотят позвать, деньги собирают. Нынче и поп за так не ходит. Как-то, помню, забрели в церковь, глядим — ценник. Литургия — четвертной, отпевание у гроба — два червонца, крещение — пятнадцать, венчание — чер­вонец. Самое дешевое — повенчаться. Умереть дороже всего. Сколько же ба­тюшка сдерет за крещение твоего «самовара»? Думаю, пять червонцев, как минимум.

— Да, не меньше. С выездом — раз, а во-вторых — физика! Из физики беса гнать куда дороже, чем из людей.

Георгий Сергеевич рассмеялся, похлопал Николая по плечу.

— Физика, физика, м-да...— Глянув краем глаза на дверь, за которой скрылась Катя, Георгий Сергеевич сказал, понизив голос: — Скажи мне, Коля, только честно! У тебя с Катей что, серьезно? Или так...

Николай от растерянности как-то глупо разулыбался и неопределенно пожал плечами.— Ясно,— вздохнул Георгий Сергеевич, и лицо его стало печальным.— Если Катя полюбит, то тут что же, тут ничего не поделаешь, человечек она основатель­ный. Пусть будет счастлива. Но, Коля, прошу тебя, очень прошу... Не сманивай ее в город. Она у меня одна, понимаешь?

Николай кивнул. Георгий Сергеевич крепко стиснул его локоть, прикрякнув, отвернулся, вышел на крыльцо, спустился в огород. Словно почувствовав не­ладное, выскочила Катя — глазищи тревожные, с болью.

— Что произошло, Коля? А где папа? О чем вы с ним говорили?

— О тебе...

— Да-а? Обо мне? И что же?

— Потом скажу.

— Не-ет, давай сейчас. Говори!

Николай обнял ее, заглянул в глаза. Господи! И за что ему такое счастье! Как мог он столько лет жить и не знать, что есть на свете этот маленький чудный человечек, этот светлячок, ласковая букашка, без которой он уже и не мыслил своей дальнейшей жизни... У него даже перехватило дыхание от нежности и люб­ви к Кате. Они стояли, молча глядя друг другу в глаза, не в силах оторваться, отвести взгляд. На крыльце предупредительно покашлял Георгий Сергеевич.

— Ну, мы поехали,— сказала Катя, когда Георгий Сергеевич вошел в дом.— Ужин и завтрак тебе есть, пожалуйста, папочка, не забывай завтракать, а то ты вечно впроголодь. Прошу тебя!

— Хорошо, хорошо, будет сделано,— как-то виновато пообещал Георгий Сергеевич.

Катя поцеловала его и уже от крыльца помахала рукой:

— Пока!

Георгий Сергеевич стоял с вымученной улыбкой, глаза у него были скорбные, как у большой доброй собаки.

6

У часовенки было пусто — Вадим и Олег, как и договаривались вчера, после обеда ушли в деревню пешком, была пятница — банный день, и ребята решили как следует попариться, смыть недельную грязь. Николай протопил баньку с раннего утра, но помыться удалось только перед ужином — камни хорошо держали тепло, да и бак был велик, водичка поспела в самый раз.

Катя захватила с собой корзинку с припасами — после опытов, среди ночи так хорошо попить чайку и пожевать хлеба со сметаной и с зеленью.

Николай по-быстрому развел костер, заменил фляги: с водой подтащил к костру, пустые кинул в багажник. Потом запустил «самовар», но освещение не стал включать — ночь была светлая, лунная, небо светилось, как огромный рефлектор, и видно было великолепно. Катя поглядывала выжидающе и, когда Николай подошел, нетерпеливо потянулась к нему, обняла за шею, приникла...

...И в палатке было светло — чистые простыни, которые Катя привезла с собой, казались голубыми. Рядом поигрывал приемничек, за палаткой монотонно шумела труба в режиме прогрева. Катя лежала на спине, расслабленно раскинув руки, улыбаясь, с закрытыми глазами. Николай, опершись на локоть, разглядывал ее лицо, травинкой трогал ресницы, брови, касался носа, щек. Катя пофыркивала, смеялась.

— А почему больше не берешь сказки Пушкина? — спросил Николай.

Катя приоткрыла глаз, вздохнула.

— Так...

— А почему раньше брала?

— Так...

— А почему Георгий Сергеевич такой грустный?

— Он добрый.

— Потому и грустный?

— Да.

— Понял. Грустный оттого, что не может дать мне по шее. Так?

— Так.

- А надо бы?

- Наверное...

- Почему?

— Ну как... У тебя же семья, сын... И мне надо бы дать по шее, да?

— Давно пора.

— Вот видишь, значит, я права... Но подожди еще немножко, ладно?

— Хорошо, подожду — немножко. Лет пятьдесят-семьдесят. Да?

— О-о-о! Какими мы будем старенькими! Нет, Колечка, так не пойдет. Не хочу мешать твоему счастью. Я ведь что — одна из многих, да?

— Дурочка-любовница! Милая букашка! Мотылек! Сама виновата, полетела на огонь.

— Ишь какой хитренький! Тебе-то что, помахал ручкой и — привет! А мне?

— А что тебе? Ты же сама говорила, что Георгий Сергеевич хочет перебрать­ся в город. Тем более, мать у него там одна. Вот и будем горожанами. Ты — в институт пойдешь, я — помогать буду...

— Помогать — что?

— Ну вообще, учиться, жить...

— Учиться, жить... Или учиться жить?

— И то и другое.

— А как же?.. Опять я! Давай не будем! А мне действительно хочется на физтех. Как там, девушек берут?

— Ну, таких выдающихся — обязательно!

— Нет, я серьезно. Берут?

— Разумеется. У нас же нет дискриминации. Пожалуйста! Если женщине мало своих природных дел — пожалуйста, иди, вкалывай...

— Ишь как повернул. Так не хочу. Хочу на равных. Меня этот «самовар» твой заколдовал.

— «Самовар», а не автор его?

— Ну, чуть-чуть и автор.