Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

Николай спросил, каковы впечатления. Алевтина Павловна только ахала, закатывала глаза и вскидывала руки к небу. Ташкин растроганно крякал, прия­тельски похлопывая Николая по плечу и, оборачиваясь к Ивану Емельяновичу, то и дело вскидывал большой палец. Говорить на первых порах, после такого рева, было трудно, уши закладывало, да и сказывалось пережитое волнение. Но и так было ясно, что показ произвел сильное впечатление, помощь Ташкина обеспечена. Именно об этом и сказал Ташкин, когда гости, попрощавшись, напра­вились к машине. Николай подмигнул отцу. Иван Емельянович неопределенно помотал головой, дескать, поживем — увидим. И это разозлило Николая. Не ус­пели гости выехать с поляны, а он уже снова запустил «самовар» в работу — труба взревела, струя взмыла ввысь, в белое пустое небо.

6

На склоне дня, в самый разгар опытов, опять отключилось напряжение. Николай плюнул с досады — вот тебе и поповское благословение! — сел в маши­ну и помчался искать Пролыгина. Проезжая по тракту мимо птичника и кладби­щенской рощи, снова вспомнил прошлую ночь, всю эту жуть на кладбище, и его передернуло, столь сочно, зримо, явственно ощутил он звуки, краски и запахи той ночи, увидел черную пасть могилы и кучу земли на бровке. И действительно, кого ждет она? Или правду говорил Клюнин Петька? Впрочем, спьяна может быть все что угодно, не только выроют могилу, но и похоронят живого вместо мертвого...

Он заехал домой. Олег деревянной толкушкой толок в кухне варево для поросенка — от ведра несло распаренными отрубями, вареной картошкой, обра­том — такой первобытностью, что Николаю сделалось тошно. Он заглянул за шторку в боковушку — бабка Марфа сладко похрапывала, видно, здорово умая­лась во время богоугодного похода на полигон.

— Случаем, не знаешь, кто умер в Камышинке? — как бы между прочим спросил Николай.

— Умер?! — поразился Олег.— Не-ет, не слышал. А что?

— Да так... Болтают разное...

— Что болтают? — насторожился Олег.— Кто?

— Да Петька Клюнин.

— А что?

— Будто могилу вырыли по пьянке, а клиента нет.

— Клиента?! — удивился Олег.— Ты сказал «клиента»?!

— Ну не клиента, покойника,— поправился Николай. Он взял с полки литровую банку простокваши и залпом выпил больше половины. Отдуваясь, пояснил: — Ночью был на кладбище, видел эту самую могилу...

— Ночью?! На кладбище?! Зачем?

— Так, занесло. Захотел доказать себе...

— Что доказать?

— Что не боюсь. Только и всего.— Николай помолчал, обдумывая что-то, наконец спросил: — Случайно, не видел Пролыгина?

Олег сутуло горбился над ведром, опираясь на толкушку, лицо его в сумерках казалось каким-то неестественно бледным, голубым, а глаза — наоборот, вроде бы потемнели и опушенные белобрысыми ресницами походили на косточки разрезанного пополам абрикоса.

— Нет, не видел,— сказал он, принимаясь снова за толкушку.

— Слушай,— помолчав, сказал Николай,— помоги хотя бы сегодня, а то одному неудобно, бегаешь, бегаешь, как бобик.

— А отец? Не боишься? Он же велел мне оформляться на птичник, операто­ром.

— Оформляйся, я же не против, но это когда еще...

— Завтра.

— Как?! — удивился Николай.— Завтра?

— Оформляться завтра. А на работу — с понедельника. Так, наверное. Вообще-то инкубатор уже готов, сегодня днем опробовали.

— Во сколько?

— Часа в четыре, в пять, не заметил, когда точно.

Николай недовольно покачал головой, значит, выходило, что отключилось не случайно...

— Ну хорошо,— согласился Олег,— сегодня помогу. Отец вернется наверня­ка поздно, а то и вообще не приедет, заночует где-нибудь в бригаде.

— Значит, договорились? Пока ты тут возишься, займусь Пролыгиным, включу линию и двинем. Хорошо?

— Ладно.

Николай вышел во двор. Шарик покрутился возле ног и принялся с лаем носиться между грядками по огороду. Николай поманил его с собой в машину, и тот запрыгнул в кабину, уселся на сиденье, мордой в окно.

Чиликины скучно сидели на лавочке возле дома — были трезвые, мрачные, убогие: пропито все, что можно пропить, до получки далеко, наняться не к кому, ни свадеб, ни поминок — хуже не бывает. Николай, не выходя из машины, спро­сил, не знают ли они, где Пролыгин,— окно в его комнате опять было темное, закрытое. Андрей равнодушно отвернулся, Галина похлопала ладонью рядом с собой, приглашая Николая посидеть.

— Чё ты, сосед, зазнался, все мимо да мимо, сел бы, посидел с хорошими людьми,— сказала она.— Или гнушаешься?

— Времени нет рассиживаться. Где Пролыгин? — строго повторил Николай.

— Ах, у вашего превосходительства времени нет, ну так и у нас нету,— съязвила Галина.— А где Пролыгин, знаем, да не скажем. В городе за справки плату берут, между протчим.

— Да ну тебя,— проворчал Андрей, сплевывая через плечо.

— Это тебя ну! — огрызнулась она и опять повернулась к Николаю.— А чё, соколик, бутылку поставишь, скажем, где твой прохиндей. Давай? Поди, в багаж­нике затырен пузырек...

— Всю совесть пропили! — возмутился Николай.— По делу человек нужен.

— И нам по делу. У нас теперь это самое,— Галина прищелкнула по горлу,— наипервейшее дело. И между протчим, воспитал нас твой папашка.

— Не болтай, грымза! Папашка! Тоже мне девочка, воспитывали ее. Своим умом дошла до веселой жизни.

— А ты не взвивайся, не вели казнить, вели слово молвить,— смиренно ответила Галина.— Мы ведь никакой корысти не ждем, бутылочку ты нам не хочешь ставить, к папаше твоему никаких претензий, не он бы, так другой — везде одна канитель. Вот за местонахождение Пролыгина мог бы и угостить. А? Давай, Коля, по-хорошему. Мы тебе — адресок, ты нам — по стаканчику. Дома- то стоит, поди, портится.

Николай вспомнил, что в серванте в нижнем отсеке действительно стояла бутылка водки, купленная в первый день у Томки, но так вот сразу соглашаться, уступать Чиликиной не хотелось, и он спросил ворчливо:

— А про отца что болтала? Чем он перед вами провинился?

— Да ну,— отмахнулся Андрей.

— Этому все «ну да ну»,— рассмеялась, раскрыв щербатый рот, Галина.— Про отца могу и бесплатно, кушай на здоровье. Хотя чё тут, история обыкно­венная. Сагитировал дурочку на ферму дояркой. Летом еще кое-как, а зима пришла, все эти водогреи разморозило, печек нет, холодина, ветер свищет, как на кладбище. Хоть песни пой, хоть волком вой. Бабы и разбежались — кто куда. Одни мы с Тоней Глуховой, две дуры сознательные, как ишачки, вкалываем. И чтоб, значит, не сбежали с фермы, начал папаша твой привозить для сугреву — раз бутылец, два, три, а в четвертый раз мы и сами сообразили. Вдвоем на весь скотный двор — выпьешь с морозу, и вроде веселей, песни орем, коровки да телятки подпевают. Так и перезимовали. А летом Андрюха с армии пришел, мы и заиграли в три горла. Тоня-то уже отпила свое, в могилке. Мы вот с Андрюхой будоражимся еще... И-эх, Колечка, ни в сказке сказать, ни пером описать! Был бы ты человек, ей-богу, давно б уже съездил, привез. Чё тебе на колесах-то, айн- цвай и здесь. А, Коля?