Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

Растроганный собственным великодушием, Николай решил угостить старух и попа чаем, разжег костер, налил в чайник воды, поставил на огонь.

— Чайку хотите? — спросил, обращаясь к попу.— Батюшка! Чаю...

Поп лишь покосился в его сторону, губы его шевелились в молитве. Старухи теснее сошлись к нему, стараясь разобрать, что он шепчет. Бабка Марфа строго погрозила Николаю и — пальцем к губам — велела молчать, не сбивать батюш­ку. Поп, похоже, входил в раж, все реже заглядывал в священное писание, говорил с подъемом, речитативом, голос его вздымался, и «аминь!» слышалось вполне отчетливо. Старушки благостно крестились вслед за ним. Время от време­ни он поворачивался к часовенке, за ним поворачивались старухи, и все дружно отбивали поясные поклоны. Затем поп и следом старухи снова поворачивались к «самовару» и продолжали творить молитву, которая казалась бесконечной. Уже и вода закипела, и чай в заварнике настоялся, и кружки Николай сполоснул и расставил на сколоченном из досок столе, и хлеб, сахар, печенье разложил кучками, а энтузиазм у попа и старух все еще не иссяк.

И откуда столько слов? — поражался Николай, глядя, как быстро, неистощи­мо бормочет святой отец, с каким искренним напором крестится, машет крестом и бьет поклоны, поворачиваясь к часовне. Добросовестность, свойственная про­винции, подумал Николай. И какая искренняя вера! Нет, свои пятьдесят или сто он сегодня заработал честно. Теперь «самовар» будет угоден богу, и дело пойдет веселее...

Наконец, уже весь в поту, поп отбил последние поклоны часовне, трижды произнес святое «аминь!» и, расслабившись, опустил крест и Библию, которые тут же у него подхватили услужливые старушки, а самого взяли под руки и пове­ли к столу отдыхать.

Николай подтащил к столу еще несколько чурок, широким жестом пригласил усаживаться.

— Бабушка, угощай гостей, — сказал бабке Марфе.

— Спасибо, внучек, дай бог тебе здоровья,— елейным голоском пропела бабка. Темненькие мышиные глазки ее слезились, источали патоку.— Садись, батюшка, передохни,— уже по-хозяйски пригласила она попа.

Батюшка был худой, тщедушный, еще совсем на вид молодой, лет этак тридцати пяти, от силы сорока. За сильными стеклами очков наивно и как-то растерянно таращились глаза, и весь он показался Николаю каким-то пришиб­ленным, смущенным. Ботинки на нем были стоптанные, концы брюк обтрепа­лись. Николаю стало жаль его, и он собственноручно налил ему в свою фарфоро­вую кружку крепчайшего чаю. Попик перекрестился, взял кружку дрожащими руками, обнял пальцами, как бы согревая их, но, взглянув на чай, деликатно отставил кружку.

— Пейте! Свежий, индийский,— сказал Николай.

Старушки, те, которым хватило посуды, тоже отставили кружки и стаканы — приступать к трапезе раньше батюшки было неловко.

— Благодарю вас,— сказал поп, скорбно опуская глаза,— очень уж крепок. Сердце, аритмия, крепкий не могу. Так вы уж меня извините, Николай Ивано­вич.

— Сердце? — удивился Николай.— Вы же еще молодой. Рано на сердце жаловаться.

— Ну как рано? Уже пятьдесят три, извините, в отцы вам гожусь,— скромно, без вызова сказал поп.

Старухи закивали. Бабка Марфа придвинула батюшке свою кружку, а его подтянула себе, не спуская с попа преданных глаз.

— Так что уже не молод. А ежели учесть те испытания, каковыми наша сельская служба богата, то и никакого удивления не должно быть. Народ, слава богу, у нас добрый, душевный, не оставляет своими заботами и просьбами. Без народа мы давным-давно бы кончилися.

Он посмотрел на чай в кружке, которую придвинула ему бабка Марфа, и, удовлетворенно кивнув, принялся потихоньку отхлебывать. Старушки последо­вали его примеру. К сахару и хлебу никто не притронулся. Зато Николай навора­чивал за обе щеки. Бабка Марфа выложила из корзиночки вареных яиц, несколь­ко луковиц, пучок черемши, краснобокие редиски. Батюшка взял печенюшку — по печенюшке взяли и старухи.

— Благости хотите всемирной,— сказал Николай, хрумкая редиску,— а мир никак не хочет плясать под вашу дудочку. Беснуется...

Бабка Марфа строго зыркнула на него, погрозила. Батюшка укоризненно посмотрел на бабку, сказал:

— Зачем же, мать, пусть Николай Иванович, пусть. Гордыня вас одолевает, Николай Иванович, гордыня.

— Какая гордыня?! — рассмеялся Николай.— Обычная научная работа. Проза жизни: сроки, оформление отчета, защита и прочая канитель.

— Не о внешнем я, не о внешнем! — воскликнул батюшка, вскинув палец.— Вы этот свой прибор поставили, небо тревожите, поди, убеждены, что творите истинное и все вам подвластно. А вот что сказано: «Ибо как земля дана лесу, а море волнам его, так обитающие на земле могут разуметь только то, что на земле; а обитающие на небесах могут разуметь, что на высоте небес». Не о внеш­нем сказано, а о сути, об истинном, которое скрыто и без благословения все­вышнего не откроется любому-каждому по его прихоти.

— Ну почему же по прихоти? — возразил Николай.— Не по прихоти, а после трудов праведных. Разве бог не воздает за труды праведные? Хотя бы прозрени­ем...

— Бог воздает и карает по своему усмотрению, и не нам, ничтожным, знать, что воздания достойно, а что кары,— ответил батюшка. Он улыбнулся, обнажив темные, искрошившиеся передние зубы.— Знаю, знаю, вот, скажете, отсталый деревенский поп проповедует слабость человеческого разума, бессилие перед силами природы. А вот вы, ученый, физик, вот как вы объясните хотя бы это?

Батюшка открыл Библию на заложенной странице и прочел торопливо, сбивчиво, словно боясь, что его перебьют:

— «О знамениях: вот, настанут дни, в которые многие из живущих на земле, обладающие ведением, будут восхищены, и путь истины сокроется, и вселенная оскудеет верою, и умножится неправда, которую теперь ты видишь и о которой издавна слышал. И будет, что страна, которую ты теперь видишь господствущею, подвергнется опустошению. А если Всевышний даст тебе дожить, то увидишь, что после третьей трубы внезапно воссияет среди ночи солнце и луна трижды в день; и с дерева будет капать кровь, камень даст голос свой, и народы поколеблются. Тогда будет царствовать тот, которого живущие на земле не ожи­дают, и птицы перелетят на другие места. Море Содомское извергнет рыб, будет издавать ночью голос, неведомый для многих; однако же все услышат голос его. Будет смятение во многих местах, часто будет посылаем с неба огонь; дикие звери переменят места свои, и нечистые женщины будут рождать чудовищ. Сладкие воды сделаются солеными, и все друзья ополчатся друг против друга; тогда сокроется ум, и разум удалится в свое хранилище. Многие будут искать его, но не найдут, и умножится на земле неправда и невоздержание. Одна область будет спрашивать другую соседнюю: «не проходила ли по тебе Правда, делаю­щая праведным?» И та скажет: «нет». Люди в то время будут надеяться, и не достигнут желаемого, будут трудиться, и не управятся пути их...» Как вы объ­ясните этот священный текст? Кто мог, не ведая всевышней воли, так провозвестно указать на грехи наши, в которых погрязли ныне живущие человеки и народы? Не светоч ли божественный осветил далеко грядущее на многие века? Не огнь ли святой воспылал в сердце проповедника? Как мне, рабу божьему, уразуметь сии тайны всевышнего?