Матильда Юфит - Осенним днем в парке

А в последний день, уже перед закрытием, в конце огромного сверкающего зала, незаметно отгороженного столами от остального пространства, собрались самые видные, самые знаменитые художники, некоторые с женами. Тут же были руководители нашей партии и государства. И когда прозвучали слова, обращенные к участникам съезда, и все, кто был в зале, стали подходить ближе, чтобы лучше слышать, меня вынесло волной вперед. Сама не знаю, как это получилось, но я отказалась почти в первом ряду слушающих, впитывала каждое слово, стараясь запомнить, чтобы потом, вернувшись домой, все пересказать в своей редакции. Я не сразу поняла, что мне мешает. Что-то жаркое, мягкое суетилось передо мной, отталкивало меня, отжимало. Я посмотрела. Как стена, нет, не как стена, а как жарко натопленная печка, торчала передо мной чья-то широкая спина. Это метался рослый мужчина. Стараясь протиснуться вперед, он устремлялся к узкому проходу между столами, по обеим сторонам которого стояли распорядители с нарукавными повязками. А там, но ту сторону, где уже щелкали затворами фотографы и шумели телевизионные аппараты, поощрительно кивала «спине» красивая женщина с широко расставленными серыми глазами, как бы говоря: «Что же ты? Твое место рядом со мной. Иди же…»

— Да, Леля всегда хотела, чтобы Орест был рядом, — подтвердила Женя.

Я возмутилась:

— Но все-таки… Он ведь муж, а не жена…

— Для Лели такие соображения не существовали…

— Но он, ваш Орик, у него-то должно было быть самолюбие…

— Я не люблю судить людей, — сухо отозвалась Женя.

— А я люблю, — непримиримо сказала я в запальчивости, хотя вовсе не так уж любила судить, а тем более осуждать людей. — Он мне навсегда запомнился, ваш Орик, со своей горячей спиной, я чуть не обожглась…

Женя засмеялась:

— Не преувеличивайте.

— И вообще я услышала много плохого, когда стала о нем расспрашивать…

Женя поморщилась:

— Думаете, я не знаю, что вам могли наговорить? Мол, женился по расчету — Леля обеспечена, знаменита, машина, дача, да?

— Ну, примерно так… — недовольно подтвердила я.

— Я и сама поначалу так считала, — сказала Женя.

Потом Женя будет хвататься за голову и терзаться: как же, мол, это так, как она могла позволить себе обсуждать с совершенно незнакомым человеком интимные дела своих друзей? — и тут же успокаивать себя, что личная жизнь Лели, как и ее творчество, давно стала общественным достоянием — вон сколько статей и даже книг о ней написано, исследований, монографий… Правда, теперь ее немного забыли. И, кроме того, бывает же любовь с первого взгляда, почему не может быть дружба? Не обязательно ведь съесть вместе пуд соли, когда вот так просто и естественно возникла у нас симпатия друг к другу.

— Одно только… Ну, я, я знаю Лелю, любила ее, уважала ее талант, — с подозрительностью спрашивала Женя, — но вы, вам-то это зачем? Что, вы так любили ее картины?

Я не знала, что ответить на прямой вопрос. Попробовала извернуться:

— А почему вы спрашиваете в прошедшем времени? Может, я и теперь люблю ее картины.

— Все так переменилось, — с сомнением, задумчиво сказала Женя. — Леля это понимала и сама. И в этом, мне кажется, была ее трагедия…

— Вы уверены, что она понимала?

Женя не стала настаивать:

— Во всяком случае, она тревожилась. Часто говорила о бессмертных, непреходящих ценностях, о том, что не надо служить минуте. А однажды прямо сказала: «Неужели все, что я написала, устареет, пропадет? Неужели все было зря?» И вы знаете, она твердила: «Это счастье, что судьба послала мне Ореста…»

— Не поняла…

— Ну, в том смысле, что Орест не даст о ней забыть.

— Он ведь не может остановить ход истории, ваш Орест.

— Леля верила…

Женя вспомнила, как уже смертельно больная, в последнее лето своей жизни, которое Леля проводила здесь, в старом отцовском доме, она, разглядывая свои наброски, зарисовки, записные книжки, не раз говорила о том, что не хочет умирать, и требовала: «Орик, ты слышишь, я не хочу умирать». А он клялся: «Ты выздоровеешь». И Леля немного успокаивалась — так она ему верила. А потом снова твердила, что, мол, пройдет время и ее все забудут… и рисунки ее пожелтеют в каком-нибудь хранилище. «И все-таки, — решала она, — не держи их у себя, Орик, сдай лучше в музей, хорошо? Одна посмертная выставка, может, и состоится, ты ведь пробьешь, а после уж будь что будет, хотя мне обидно…» Она была очень мужественная, Леля, она все понимала и боролась с болезнью изо всех сил, жаловалась: «Я мало жила, во мне еще много жадности к жизни, только теперь начинаю понимать, как нужно работать…»

— Значит, Орик не всесильный, не помог…

Женя резким жестом остановила меня:

— Если быть справедливым, то и последний год Орик ей подарил. И что бы вам ни говорили разные люди, Орик Лелю любил и принес ей счастье. И я кланяюсь ему в ноги за это…

Женя посмотрела на меня с яростью, но в ярости все равно было что-то доброе, высокое или скорее возвышенное, свидетельствующее о ее глубокой порядочности, желании быть предельно честной и справедливой.

Ну что я, в сущности, знала об Оресте? Случай со «спиной»? Мне он говорил много о характере этого человека, а вот Женя истолковала все по-другому: мол, так хотела Леля. Выходит, Леля была чванлива, она хотела, чтобы портрет Ореста попал на газетную полосу. Так, что ли? Как говорится, любой ценой… Я вспомнила на мгновение то острое чувство отвращения, которое испытала тогда на съезде. Нет, «спину» я простить не могла, тут я не уступила бы даже Жене, которая мне так мила.

Как хозяйка достает из кладовой или холодильника припрятанные запасы, так и я пыталась вспомнить все, что когда-либо слышала об Оресте. Ну да, мне передавали разные сплетни и толки, что он польстился на машину и дачу, но это ведь ерунда, обычные обывательские разговоры. Из слов Жени вырисовывались и другие факты: Орест добр, Орест предан, Орест боготворил жену.

Что же тогда еще?

Да, излияния одного театрального художника, который за большие деньги одевал состоятельных дам, — приезжал, высокий и элегантный, в сопровождении мастериц и придумывал фасоны, набрасывал эскизы костюмов, сыпал комплиментами и шутками, восхищая своих заказчиц. Мне довелось с ним встретиться случайно, в компании, и он с ужасом, говорил о скупости Ореста, о том, что Орест возмущался ценами или «жалким гонораром» художника и не хотел давать машину, утверждая, что с дачи до города можно свободно доехать на электричке. Правда, Леля неизменно брала сторону художника и мастериц, и шофер Толя бывал вынужден развезти всех по домам.

Вся компания возмущалась скаредностью Ореста: «Можно подумать, что это его деньги, а не ее», — и особенно тем, что не давал машину. Только одна женщина наивно спросила: «Может, он жалел не машину, а шофера?» Художник саркастически захохотал: «Не смешите меня!»