Матильда Юфит - Осенним днем в парке

Она подошла к школе и испугалась. Кто-то стоял у ее крылечка.

— Это вы? — спросила Лапкина, слабея. — Я думала, директор вас не отпустит.

— Нет, зачем же, я пришел к вам…

Федотов взошел вслед за ней на крыльцо, прошел через сени в комнату. Она села. Он стоял виновато, как ученик. Так приходили к ней ученики, мялись на пороге, тискали в руках шапки, а она спрашивала, как умела, строго: «Ну, что тебе? Двойку хочешь исправить?» Сейчас она ничего не спрашивала. Не могла.

И опять он произносил не те слова, не то, что ей было нужно. Рассказывал, как понравился ему директор, очень толковый и занятный старик, критиковал постановку военного дела у них в школе, но не заикался о будущем, об их судьбе. Ей хотелось быть гордой, презрительной, независимой, она вытащила папиросу, закурила. Бодро рассказывала, как встретили ее ученики, как много скопилось работы, пока ее не было: она ведь должна будет сделать доклад о совещании на учительском собрании, надо серьезно подготовиться. Ольга Петровна как бы защищалась, хотела показать: вот она, моя трудовая жизнь, вот оно, мое дело, ты не смеешь меня презирать за то, что было в лесу. Но рука ее, державшая папиросу, дрожала.

— Интересно было в гостях?

— Внучка у директора, оказывается, хорошо поет…

— И у меня были гости… правда, не пели…

— А я люблю…

— Ваша жена поет?

— Поет, — ответил Федотов. — У нее контральто. Очень сильный голос.

— О, я очень рада, что у вашей жены сильный голос, — сказала Лапкина с издевкой. — Мне очень интересно было это узнать.

— Но вы же сами спросили, — с недоумением ответил Федотов. — Вы спросили, я ответил…

— Ну вот, я тогда спрошу, а вы скажите, раз вы такой откровенный и честный: что вы думаете обо мне? Вы меня не уважаете, да? Женщину, которая сошлась с незнакомым мужчиной, конечно, нельзя уважать.

Силы изменили ей, и она заплакала.

— Ну, зачем? — растерялся Федотов. — Зачем вы плачете?

— Я плачу, — рыдая, говорила Лапкина, — я плачу… Для меня любовь — это такое большое, такое великое… и мне больно… и стыдно, что вы…

— Зачем вы себя мучаете? Я все эти дни вижу, как вы мучаетесь. И сам мучаюсь. А ведь было так хорошо, по-честному. Правда, было хорошо?

Он подошел ближе, обнял ее, но не поцеловал, а только прижал к себе.

— Вы скоро уедете? — спросила она. И не стала ждать ответа. — Вы скоро уедете, а я останусь… Осень начнется, зима…

— Может, еще и увидимся, — неуверенно сказал Федотов.

— Вы меня забудете, — не слушала его Лапкина. — Я знаю, вы меня забудете. Может, вспомните когда-нибудь: мол, была и такая… Девушки еще были в окружении… Расскажете кому-нибудь…

— Нет, не расскажу… Это совсем иное.

Они стояли, тесно обнявшись, словно обоим страшно стало той большой, сокрушающей силы, которая шла из их сердец и грозилась все смести на своем пути. Ветер разогнал облака, и бледная луна осветила кусты под окном и листья, вытканные на тюлевой занавеске.

— Очень вы мне стали близки, — сказал Федотов, сокрушаясь. — Я и сам не знаю, что нам теперь делать…

— Вы мне ни одного слова не сказали, — упрекнула Лапкина. — Вы ничего не сказали, как вы относитесь ко мне.

— А разве и так не понятно?

— Я исстрадалась. Измучилась.

Она прижалась к его груди и слушала, как бьется сердце. От гимнастерки хорошо пахло шерстью, табаком и цветочным одеколоном. Очевидно, брился перед тем, как пойти в гости. Она провела рукой по его щеке. Щека была выбрита.

— Что это вы? — спросил Федотов.

Она не ответила. Но горячие слезы полились на его руку, которую она держала в своей.

— Не плачьте, — говорил он ей, как маленькой. — Не плачьте…

— Мне так хочется знать, что у вас на душе…

Он не умел объяснить. Чувствовал, как его заполонило любовью, и от этого было радостно, а рядом умещалась боль от сознания, что легко мог уехать, уйти, не заметив, не разглядев любви.

Федотов вздохнул.

— И без того у меня все пошло кувырком, как демобилизовался. Я уже про это говорил: надо мне определиться в мирной жизни… Думал: посмотрю, как тут у вас, что, а на месте все бы и решил… Но встретил тебя. Я и не знал, что такое бывает. Вот не хотел, а и жене, и тебе принес несчастье…

— Нет, счастье, счастье, — возразила Лапкина и закрыла ему рот рукой.

Но он отвел руку.

— А если я не вернусь? Тогда?

Она молчала.

— А вдруг ребенок?

— Хорошо, если ребенок…

— Что ж хорошего, если будешь одна, без меня…

Она, как в бреду, бормотала:

— Ты всегда будешь со мной, если даже не вернешься…

Он пожал плечами.

— Я жене честно все скажу, и пусть она решает. А так я ведь не имею права ее обидеть.

— Право у того, кого любят. Но ты честный человек…

— Все-таки она меня ждала все эти годы.

— А я разве тебя не ждала? — живо спросила Лапкина. — Я только не знала, кто ты…

Он поцеловал ее сухие, горячие губы:

— Славная ты, очень славная… Я…

— Не надо, не говори, — отозвалась она.

Ей уже не нужны были те слова о любви, о которых она так тосковала. Не в словах дело. Она торопилась, показывала ему свои тетрадки и книжки, дневник, конспекты, план работы. Он близкий, родной, он все должен знать. И Федотов с любопытством покачивал головой, удивляясь ее образованности.

— Да, серьезная у тебя работа, — говорил он с уважением. — Нельзя стоять на месте, надо все время двигаться вперед…

— Теперь мне ничего не будет трудно, — сказала она, успокоившись. И спросила: — Но ты вернешься?

— Если я и не вернусь, то знай, я одно хочу тебе сказать…

Но она положила ладонь на его губы.

— Не надо ничего говорить…