Матильда Юфит - Осенним днем в парке

Она приготовила завтрак, потом просматривала книги из библиотечки, полученной на совещании, а Федотов спал, ходил зачем-то в деревню. Он принес свежей соломы на кровати, открыл забитое окно. Стало свежо и приятно.

Разговаривали они мало.

Лапкина, немного теряясь, завела было беседу о новых задачах в воспитании детей, о современной педагогике, об Ушинском. Но Федотов интереса к этим темам не проявил.

О себе Федотов говорил мало. Вскользь сказал, что попасть домой сразу после войны не пришлось, служил за границей в советских войсках, заболел, долго лежал в госпитале, вышел и вот почувствовал, что война как-то уже подзабылась, все заняты восстановлением, работают. Пошутил, что уже никто не встречает его с цветами и оркестром, как встречали других фронтовиков, а ему надо определиться в мирной жизни, найти свое место. Хочется ему оглядеться перед тем, как отправиться домой. К семье. Семья у него небольшая, есть жена, к которой он и поедет. Жена, он сказал это с гордостью, бывшая спортсменка, очень волевая. И Лапкиной почему-то был неприятен оттенок гордости в его голосе. Чуть надменно, как ей представлялось, она завела разговор о литературе, о книгах.

Но этого разговора Федотов не поддержал.

Оле Лапкиной казалось, что для нее не существуют люди, которые не любят искусства, и из всех учителей их района она выделяла только математика Козакова, который, немного, правда, фальшивя, играл на скрипке и уверял, что любит французскую живопись и стихи Симонова. «Что бы там ни писали критики, поэзия немыслима без любви. А в его лирическом дневнике есть живая женщина. Я как будто слышу стук ее каблуков». Козаков был худ, неопрятен, очень близорук, из-за этой близорукости его и не взяли в армию, но только с ним Лапкина могла отвести душу, поговорить об отвлеченном, о постороннем, не только о школе. И все окрестные учительницы подозревали, что у них роман.

Романа, однако, не было, хотя заумные разговоры о любви как таковой, какие-то намеки на чувство, полуслова все-таки имели место. Но Козаков был женат. И жена его, издерганная, чуть истеричная, с огромными, чуть навыкате глазами и завитушками, нависавшими на уши, женщина, которая преподавала географию в младших классах, всегда смотрела на Лапкину со страхом. Как будто Лапкина могла подойти сзади и всадить ей меж лопаток нож.

Лапкина очень огорчалась и старалась быть как можно любезнее, на что Элеонора, жена Козакова, тоже отвечала показным великодушием и с лицом великомученицы, но нервно хохоча зазывала Лапкину в гости:

— Муж так любит разговаривать с вами о литературе, приходите. Он ведь известный болтун. Бедненькая, вам тоскливо одной…

— Да не тоскливо мне вовсе, я так занята. — Лапкина содрогалась при одной только мысли, что ей придется пойти к Козаковым, в их грязную, неряшливую комнату, где муж будет увлеченно разглагольствовать, а Элеонора то неестественно хохотать, то смиренно говорить о том, как хорошо Лапкиной: живет одна, может хоть минутку выкроить для чтения, а у нее дети, муж, огород. Мужа ведь это не касается, она освободила его от домашних забот.

Лапкина не раз давала себе слово оборвать знакомство с Козаковым, ограничиваться при встречах в школе словами «добрый день», «как здоровье» или «всего хорошего», но ее тянуло к нему, потому что больше не с кем было обменяться мнениями о прочитанном. Он хоть знал, о чем пишут в газетах, что на фронте, слушал радио.

Как раздражали ее другие учительницы с их мелкими интересами, склонностью к сплетням, их усталостью и заезженностью, тем, что смирились и согнулись под тяжестью забот и трудных условий жизни. Исключение она делала только для Марьи Ивановны Орловой, но та по натуре была резкой, даже грубоватой, ничего не признавала, кроме служения долгу, твердила: «Ну, милая, ты же сама такую профессию выбрала — учитель. Теперь терпи…» А Оле Лапкиной еще хотелось жить, любить, хотелось какого-то взлета.

Был еще директор, очень славный человек, но старый, больной. Он преподавал историю, в войну служил интендантом и сам признавался: «Позабыл я за войну эту свою историю, да и на многие вещи смотрю шире, приходится очень много готовиться к занятиям». Работы в школе было по горло, чтобы сплотить учителей, общаться с ними, чаевничать, даже в мыслях у него не было. Он все хотел подбить колхозников на то, чтобы отремонтировать школу. Здание построили незадолго до войны, но без ремонта помещение обветшало. То падала с потолков штукатурка, то дымили печи.

Искусством и литературой директор совсем не интересовался.

Не похоже было, что литературой и искусством интересуется Федотов.

Лапкина удивлялась поэтому, что Федотов ничуть не раздражает ее своей прямолинейностью, что он не кажется ей ограниченным. В его спокойной уверенности чудилось что-то правильное, какая-то твердость, четкость, ясность. Она наталкивалась на это спокойствие, как на скалу, и, как о скалу, разбивались все ее выдуманные представления о том, каким должен быть фронтовик. Хотя, конечно, ей уже не раз приходилось сталкиваться с бывшими фронтовиками. Но все равно два представления — реальное и выдуманное, вычитанное в описаниях военных подвигов, — как ни странно, спокойно уживались в ней. Как будто подвиги совершали не обыкновенные люди, которые чудом выжили и вернулись к своим семьям, в их деревню, а другие — особенные, необыкновенные.

В войну, когда она думала о своем муже, теперь уже почти забытом, то, хотя и разлюбила его, старалась думать о нем как о любимом. Ей казалось, что раз он воюет, значит, имеет право на ее преданность. И она давала себе слово, когда он вернется и если вернется к ней, быть с ним чуткой и терпеливой, забыть то, что разъединяло их, и все силы приложить, чтобы сделать их брак более счастливым. Ей казалось, что она обязана как-то возместить все, чего он был лишен на войне, — домашний уют, женское внимание и уход, тепло. Хотя, если говорить честно, их раздоры были именно из-за того, что она не умела и не хотела создавать домашний уют, ухаживать за ним, чем он был так избалован в доме своей матери, которая не полюбила и не приняла невестку. Теперь Оля считала, что она все будет делать по-другому. Это ее долг, долг женщины, оставшейся в тылу. Может, и ему, изнеженному матерью и легкомысленному, прошедшему через горнило войны, через море огня, жена станет дороже.

Но мужа убили еще в первую военную зиму. Даже фотографий не осталось. Свекровь попросила прислать ей все, что принадлежало сыну. Даже его письма к жене.

Лапкина сказала Федотову, как собиралась когда-то сказать мужу:

— Сидите. Я сама приготовлю ужин. Достаточно лишений натерпелись вы на войне…

— Нет, почему же? — возразил Федотов. — Нас кормили не скажу чтобы плохо. Я наслышался в госпитале, как тяжело живется на «гражданке», — ой-ой-ой… Ведь правда тяжко?