Матильда Юфит - Осенним днем в парке

И снова зашуршали страницы, пока не вернулась после ужина Марина Алексеевна.

— Выходит, что я позже всех, — сказала она виновато.

— Еще не поздно, — не сразу ответила я.

— Очень долго не подавали… — Она как будто оправдывалась.

Мне было видно, как она пытливо смотрит то на меня, то на погруженную в чтение учительницу. На Ларису она не обращала внимания. И вдруг она сказала:

— Я понимаю, что вы меня осуждаете: вы думаете, мой муж за решеткой и ел на ужин какую-то баланду, а она, мол, ушла в ресторан…

Я вздохнула, стараясь этим выразить хоть немного сочувствия, но вздох мой прозвучал вяло.

— Нет, я чувствую, вы осуждаете. А вы меня спросили, беру ли я в столовой хоть когда-нибудь компот или кисель на третье? Нет, не беру. А уж в ресторане я и не была никогда, мне не по карману… Только вот тут, в командировке, и пошла, так хотелось посидеть в приятной компании, джаз послушать, посмеяться… — Она как будто боялась, что наступит тягостное молчание, и говорила, говорила.

Сердце мое дрогнуло.

— Мы и не думали вас осуждать. Да и по какому, собственно говоря, праву…

— Ну, меня все женщины во дворе осуждают. Сначала сами научали: «Не терпи, не терпи, обратись в милицию…» А теперь, как иду по двору, так слышу шепот: «Мужа своего посадила…» — Она всхлипнула. — Я первые ночи без него не знала, куда деваться… себе места не находила. Как погляжу, что его подушка пустая, так плачу… Это уж со временем я более принципиальная стала…

— Если вы поступили так, как вам казалось правильным, то и стойте на своем, — сказала я. — И нечего вам расстраиваться…

— Это верно. — Марина Алексеевна села и уронила руки с большими, некрасивыми пальцами. — Если бы не дети, — все-таки сказала она, — я бы, может, и терпела. Только из-за детей, их спасая… А теперь, как заговорю про отца, а они молчат, у меня сердце сжимается — неужели ж они его теперь больше, чем меня, жалеют!..

Кажется, мы все испытали чувство облегчения, когда звякнул телефон и зарокотал знакомый дурашливый голос:

— Можно Валю?

— Вы ошиблись, у нас такой нет…

Лариса вырвала у меня из рук трубку:

— Никого здесь нет, понятно? И не звоните…

Марина Алексеевна как будто опомнилась, разделась, отвернулась к стене.

— Вы читайте, мне свет не мешает, — сказала она. И чтобы показать, как она спокойна, вспомнила: — Лариса, а Лариса, девочка эта, твоя подруга, помирилась со своим парнем?..

— Помирилась. Вполне. — Лариса почему-то рассердилась. — Но только какая же она мне подруга, мы только здесь познакомились…

— Ну и что, ходите ведь вместе…

Учительница отбросила книгу, встала, опять уставилась в окно, как в темную воду. Что она видела в этой темной воде?

Я сказала негромко:

— Хоть бы окна были на улицу, — так хотелось поглядеть на город, так стремилась сюда, и надо же — сидеть в гостинице… и даже окна выходят в какой-то мрачный тупик…

Учительница подошла ближе:

— Когда я впервые сюда приехала, то испытывала священный трепет перед всеми памятными местами. Здесь учились Толстой, Лобачевский, Ленин. Бродила по университетскому двору и воображала: вот здесь они ходили, в этих аудиториях бывали. Фантастично, правда? Потом стала сама на себя злиться за свою восторженность. Ну и что? Они-то гении, а ты все равно песчинка…

Я стала протестовать, но она не дала мне говорить:

— Только прошу вас, не объясняйте мне то, что я сама знаю… Нет маленьких людей, каждый на своем месте, пусть только работает в полную меру своих сил… Вы это хотели мне сказать?

Я пожала плечами:

— И это и не совсем это… — И спросила: — Что с вами случилось сегодня? Хорошее или плохое?

Она задумалась.

— И не хорошее и не плохое. Просто встретила одного человека, очень уверенного в себе, очень благополучного. Неглупого, правда, даже способного. И эта встреча пробудила воспоминания… Нас было две подруги, он ухаживал за мной, я его отвергла, и позже он женился на ней. Очень хвастал сегодня ее успехами. — Она усмехнулась. — И своими, понятно…

— И вы пожалели… — Я не договорила.

— Не то чтобы пожалела, он мне не нравился и теперь не понравился бы, хотя я теперь не так придирчиво, что ли, отношусь к людям, как тогда… Но я острее почувствовала однообразие своего существования. Каждый день одно и то же, и ничего со мной уже не может случиться неожиданного… Начинаю уставать без радостей… — Она оглянулась, не слушают ли нас. Я испытываю неловкость из-за своего имени — родители назвали меня Эра, то есть эпоха революции. Представляете, каково носить такое имя? Они надеялись, что я буду бойцом, а я всего-навсего учительница русского языка и литературы…

— Не так уж мало…

Она возразила:

— Но и не так уж много… — И опять заслонилась ладонями. — И пожалуйста, не утешайте меня, я вполне довольна своей судьбой…

На пороге возникла Галка.

Она стояла потрясенная, блаженно улыбаясь, в своем дешевеньком модном коротком, выше коленок, пальто, в сбившемся шарфе. На милом личике отражалась сумятица чувств: страха, нежности, волнения, горделивости.

— Ты сошла с ума, в такой час!.. — накинулась на нее Лариса.

Она откликнулась механически, не понимая смысла слов:

— Да, я сошла с ума…

Галка больше не казалась ни смешной, ни забавной, и мы все, несмотря на разные характеры, на разный возраст, поняли, что сама любовь прошествовала сейчас по обмерзшим тротуарам, беспрепятственно прошла в двери гостиницы мимо швейцара, строго окликающего всех посетителей, особенно женского пола, проскользнула мимо несимпатичной, неулыбчивой, обмотанной шалью дежурной на нашем этаже, свернула от закрытого на большой висячий замок буфета, быстро пробежала по неширокому коридору и по скрипучим ступенькам поднялась в наш тупичок. Теперь она стояла в нашем номере у порога. И нам было не до шуток, не до смешков. Даже Марина Алексеевна перестала делать вид, что спит, села на кровати.

— Он говорит, что любит, — почему-то жалобно сказала Галка, — хочет, чтобы мы поженились…

— Он же неустроенный! — крикнула Лариса.

Но Марина Алексеевна неожиданно взяла сторону Галки:

— Ну и что? Галина работает, он, как демобилизованный, сразу же хорошо устроится, учиться будет…

— Ой, я даже не знаю! — все так же жалобно сказала Галка, но глаза ее сияли. И вся она была преображенная, как будто даже не такая щупленькая, не такой несмышленыш, как несколько часов назад.

— Вот так история! — насмешливо сказала Лариса. — Что же это: большая любовь?

Галка ответила надменно:

— А ты считаешь, что я не могу внушить большую любовь?

Она вскоре ушла к себе, а мы вчетвером еще долго, с азартом, перебивая одна другую, волнуясь, обсуждали, будет ли счастлива Галка и возможно ли быть счастливой в браке, заключенном столь поспешно и несерьезно, и вообще попытались понять, когда и отчего человек бывает счастлив. Мы были так озабочены, что когда зазвонил телефон, то вопрос, не скучно ли нам, прозвучал столь нелепо, что Лариса даже не стала отвечать, а тихо-тихо опустила трубку, как будто это был не настоящий аппарат, а игрушечный, елочный, хрупкий.