Матильда Юфит - Осенним днем в парке

Черенков вздохнул и, откозыряв, помотал головой. На лице его отразилось отчаяние.

Самарин привык ко мне, перестал стесняться, реже произносил витиеватые фразы. Я и в столовую ходила вместе с ним и на полигон. И теперь вот сижу рядом, читаем газеты. Он изучает сводку и положение на фронтах, очень интересуется, пишут ли что-нибудь про артиллерию и артиллеристов, нельзя ли «позаимствовать» фронтовой опыт. Видно, что сам вид газетного листа ему приятен, нравится даже запах типографской краски. Когда он рассматривал снимки и обдумывал сводку, глаза его заволокло дымкой, он прищурился и смотрел вдаль, словно забыл, где находится.

Потом очнулся и аккуратно сложил газетный лист.

Я невольно спросила:

— Романы, художественную прозу вы любите?

— Конечно! — Он удивился. Но, стесняясь признаться, что читает для собственного удовольствия, прибавил: — Даже любовный роман и тот помогает лучше понять психику бойца.

Он долго думал о чем-то, искоса взглядывал на меня и наконец спросил в свою очередь:

— А вы, извините, романов не писали?

— Нет, что вы…

— Хотелось бы увидеть человека, написавшего роман.

— Зачем?

— Ну, так. Просто пожать руку. Человек делает благородное дело, такое полезное!

— А вы? Вы разве не делаете?

— Кто? Я? У меня ведь совсем никакого образования. Вот на фронте все отдают… — Он хлопнул по газетному листу, — жизнь отдают, а мы прохлаждаемся…

Ни тени рисовки не было в его словах.

— Прохлаждаетесь? Вы? — Я развела руками.

Работает как черт, обугливается в среднеазиатском пекле, исхаживает в рыжих от пыли сапогах десятки километров в день, ползает по глине на брюхе, обучая бойцов, готовит для фронта артиллерийские расчеты в предельно сжатые сроки — и это называется «прохлаждаемся»!..

Самарин как будто понял мои мысли:

— Мне легко, я ведь работаю с людьми по особому методу.

— По какому это?

— Называется метод индукции, — таинственно сказал он. Щеки его зарумянились, глаза заблестели.

— Индукции? — переспросила я.

— Ну да. В воспитании бойца надо идти от частного к общему, надо подводить человека к цели на примере его собственной жизни… Вам понятно? Это и есть метод индукции.

Тот же плац, тот же часовой под «грибом», то же небо… И только тополь у стены неузнаваемо изменился. За несколько часов короткой весенней ночи огромная тайная работа природы закончилась, почки лопнули, словно их разорвали поодиночке, и из серо-коричневой жесткой и клейкой оболочки показались скатанные, как шинели, в зеленый тугой сверток молодые листья.

За стенкой было тихо. Самарин спал. Значит, и мне еще не надо вставать. Хорошо, что можно полежать, подумать…

Я уже многое знала о Самарине.

До войны, когда полк жил мирной обычной жизнью, то есть был постоянный командный состав, летом выезжали в лагеря, осенью проводили инспекторские стрельбы, зимой устраивали семейные вечеринки и танцевали в Доме Красной Армии, — в те давние времена Самарина очень любили в полку за отзывчивость и доброту, у него даже было прозвище — «Сберкасса. Тайна душевных вкладов обеспечена». С Самариным советовались, ему поверяли свои секреты и невзгоды не только товарищи-сослуживцы, но их жены, сестры, дети. У него брали деньги без отдачи, перехватывали до получки. Смеялись, что бездомные собаки со всей округи как-то узнают его адрес. Летом в палатке Самарина всегда оказывались то черепаха, то галка с подбитым крылом, то котенок.

На вечеринках именно Самарин крутил ручку патефона, менял пластинки и помогал хозяйке вносить самовар. Именно ему приходилось после танцев провожать на край военного городка самую некрасивую девицу, которую некому было проводить, хотя поговаривали, что ему нравится машинистка Люся.

Самарину же доставались самые трудные задания от командира батальона и неудобные, дальние полигоны для занятий.

Всем он был нужен, всем необходим, незаменим.

Когда в части появился Жолудев — это было еще до войны, — Самарин сразу же сдружился с ним, восхищаясь щеголеватостью, остроумием и находчивостью нового командира.

Через месяц-другой Жолудев внезапно женился на Люсе. Огорчило ли это Самарина, никто не знал, — во всяком случае, он на свадьбе присутствовал и даже подарил молодым огромную, как поле, зеленую скатерть. Но дружба с Жолудевым как то расклеилась — может, потому, что Жолудев пришелся по душе начальству и быстро продвигался, а Самарин так и остался командиром батареи.

С началом войны жизнь в части круто переменилась, довоенные отношения и традиции забылись, потеряли свое значение. Да и мало кто из «стариков» остался в полку. Уехали на фронт, на формирование новых дивизий. Многие погибли в боях…

Кое-что о Самарине тепло и ласково рассказал Кривошеин. Но он знал это с чужих слов или из личного дела. Сам он был новым человеком в части, до войны работал мастером на мясокомбинате. Жолудев на мои расспросы отвечал снисходительно, чуть насмешливо. Даже пожимал плечами, удивляясь, что меня интересуют такие пустяки. В его освещении Самарин выглядел недалеким, простоватым. То, что восхищало Кривошеина, Жолудеву казалось смешным. Про скатерть, про свадьбу Люси, про вечеринки сообщила мне сестра из медчасти, немолодая, деятельная женщина. Она, шепелявя, говорила намеками, не прямо:

— Люся работала машинисткой в штабе… Еще до войны… Она лучше всех знает Самарина… Вообще в части только, кажется, и остались из старых — это Люся, Жолудев и Самарин… Надо же, чтоб именно эти трое остались…

Нет, с Люсей надо обязательно встретиться.

Конечно, это не имеет отношения к теме очерка. Психологические подробности газете не нужны. Надо рассказать о трудовом опыте Самарина, о том, как он готовит резервы для фронта. Все остальное, и история с Люсей в том числе, это и есть «восходы и закаты», о которых меня предупреждал секретарь редакции. А все-таки я выберу время и поговорю с Люсей.

За стеной заскрипела кровать. Самарин проснулся.

Когда мы вышли с ним, он посмотрел на тополь, полюбовался, как он нежно зазеленел. И сказал:

— Значит, скоро лето. Начнется пекло…

Мы прошли через двор, обсуждая сегодняшнюю сводку. Вышли из ворот, окаймленных колючей проволокой. Перед нами простиралось голое пространство тускло-желтой земли. Будто нарисованные китайской тушью на старом пергаменте, торчали редкие темные голые деревья, серые развалины глиняных хибар. Под деревом у дороги сидели на корточках две узбечки — старая, темная и корявая, как дерево, и молодая, в ярком платье, смугло-розовая, с алмазными глазами под длинными ресницами.

Женщины продавали всякую всячину — семечки, тоненькие спицы зеленого лука, кислое молоко.

— Селям алейкюм, — сказал Самарин, проходя.