Матильда Юфит - Осенним днем в парке

А отчего так пошло, откуда взялся такой дурацкий тон, и сам не знал. Может, оттого, что Тоня была властная и он бессознательно воевал за свою независимость, сбивая с нее спесь?

А ведь было недолгое время, когда Тоня на самом деле оробела и потерялась перед ним. Это когда она растолстела после родов, а мастер из цеха, где-то ее увидевший, сказал с завистью:

— Супруга у тебя какая вальяжная стала, смотреть приятно…

Но Владимир Павлович никакой красоты в этом не видел.

— Ну хочешь, я себе грацию закажу? — предложила Тоня.

— Это еще что за грация?

— Ну пояс такой. Со шнурками. Как корсет, понимаешь?

— Для организма может быть вредно, для внутренних органов. Нет, ты уж лучше как-нибудь по-иному действуй…

«Действовала» ли она по-иному или помогло время, но Тоня пришла в свою норму, похудела, просто стала видной, красивой женщиной, с которой не только не стыдно под ручку пройтись, но даже приятно показать: ребята, мол, не косите зря глазом, не играйте плечиком, не бейте каблуком, это — прошу любить и жаловать — моя жена.

Теперь Владимиру Павловичу казалось, что за десять лет так много разного было в их отношениях с женой — и страсть, и нежность, и отчуждение, почти полное равнодушие, и снова полная близость…

А вот теперь он сидит у ее постели, смотрит на впалые щеки и боится загадывать, что будет завтра… «Тоня, Тоня, милая, люблю я тебя, пойми, — думает он, тоскуя. — Прости, родная, если что было не так… Толстая ли, худая, ворчливая, неприбранная, в морщинках, старая — все равно: только живи, не покидай меня…»

А Тоня то дремлет, то снова перебирает его пальцы, гладит и опять произносит тихо:

— А я-то думала, совсем ты меня разлюбил…

Ушли последние посетители. Провезли термосы с ужином. Прибежала стайка практиканток из медицинского училища. Они и не заметили Владимира Павловича, так неподвижно сиделкой с потухшей папиросой, укладывали книжки и тетрадки в портфельчики, подтягивали свои дешевенькие чулки в резинку, поправляли волосы. Тут вихрем налетел смазливый парнишка, тоже в белом халате, в ярких носках, в узконосых ботинках. Стал покрикивать, подшучивать, отнимать какую-то книжку.

— Ну, ну, Валерка, без рук, — гордо сказала щупленькая девочка с такими же, как у Веточки, бантами в косичках.

— Валерка, отстань.

— Ну тебя, Валерка.

Валерка, шумно дыша, плюхнулся на скамью рядом с Владимиром Павловичем и тут же вскочил, стал здороваться:

— Я у вас тренировался когда-то…

Он все еще, вертя головой из стороны в сторону, шнырял глазами по тоненьким фигуркам практиканток.

— Сосчитал? Сходится счет? — насмешливо спросил Владимир Павлович. — У всех руки-ноги на месте?

— Терпеть их не могу, сорок… — сказал Валерка. — Бросил к вам ходить, а теперь жалею…

— Это уже последнее дело — жалеть. Раз бросил, то уж жалеть нечего… — А все-таки поинтересовался: — А из-за чего бросил?

— Так-перспективы же никакой. А время тратишь…

— Интереса у тебя настоящего не было, рвения, вот ты и бросил…

А сколько их таких, как этот Валерик, прошло через его руки! Каждый сезон, когда набирали учеников, приходили записываться десятками. По пятам ходили, канючили, чтобы принял. С первого дня видели себя в мечтах вратарями и нападающими, фасонили, отпускали челочки, сплевывали сквозь зубы. Поначалу смотрели на Владимира Павловича, как на бога, боялись, потом начинали роптать, обижались за строгость. Недовольны были, что много «общефизической подготовки», что «за все спрашивает», даже школьные дневники проверяет. Торопили: мол, давай скорее играть, мяч давай. С детской эгоистической неблагодарностью вдруг переставали ходить к нему, убегали на велосипед, на баскетбол, на коньки.

Вот и Валерик ходил-ходил на занятия и исчез.

А помнится, немало он возился с ним: и в школу обращался к классному руководителю, и кеды ему однажды на свои деньги купил.

Если же попадался ученик верный, устойчивый, одаренный, то, как коршуны, вились над заводскими площадками профессиональные тренеры, соблазняли, уводили к себе в спортивное общество, в детскую спортивную школу. Что удивляться? Там и громкие имена, и красивая форма, и летний спортивный лагерь.

Разглядывая переминавшегося с ноги на ногу Валерика с его чуть нахальней ухмылкой, Владимир Павлович вспомнил, как Тоня, бывало, говорила: «Ты для них ноль без палочки, вот кто… Благодарности не жди…»

То-то и оно, что Владимир Павлович благодарности не ждал. Просто любил свое дело, любил учить. Это у него пунктик, идея такая была, что учить играть в футбол надо начинать рано. Да, если бы его самого вовремя начали учить, может, и он бы…

Тоня не слушала его доводов, и он сердился. Глупая, дальше своего носа не видит…

Владимир Павлович спросил Валерика жестко:

— Призвание-то у тебя есть к чему-нибудь? Интерес?

Валерик загадочно улыбнулся. Заторопился, заспешил. Боялся, должно быть, что Владимир Павлович станет отчитывать. Но Владимир Павлович отчитывать не стал, сказал только:

— Вот тебе мой совет, парень: чисть ботинки. А то некрасиво получается: модные носки надел, а ботинки грязные…

Когда он сказал Тоне, что откажется тренировать, она пришла в ужас.

— Что ты! Что ты!

Он пытался втолковать ей, что это не жертва с его стороны и не лишение, просто пришло время серьезнее смотреть на жизнь. Она и слушать не хотела, твердила свое. Потом повернулась к окну, где над облетающими деревьями вспыхнуло, заходя, солнце, и сказала тихо, как бы боясь вспугнуть:

— Как красиво!..

Он тоже повернулся к окну. Он на все ее движения отзывался и стал смотреть, как заходит солнце, как будто перед этим вечным явлением — восходом и закатом — меркли будничные, мелкие волнения. Он чувствовал теперь все, что чувствовала Тоня, и, не столько понимая, сколько ощущая ее тревогу, хотел думать о том же, что и она, видеть то, что видела она.

Ветер, разогнав тучи, утих, перестал трясти и раскачивать ветки, в природе была разлита спокойная тишина. Небо очистилось, потеплело, согретое угасающими розовато-сиреневыми красками заката.

— Все бы я теперь ездила, ездила, — так же тихо проговорила Тоня. — Смотрела бы…

Она сняла с исхудалого пальца колечко с ярким камнем, мягко засветившимся в солнечном луче.

— Боюсь, потеряю… спрячь… для Веточки…

— Да я тебе три кольца куплю, — почти крикнул Владимир Павлович, вспоминая, как поссорились они когда-то из-за этого кольца: ведь еле-еле дотянули до получки. Он опасался, что Тоня вспомнит то же самое и разволнуется.

Но Тоня не вспомнила.

— Ты мне лучше часики купи. Маленькие такие, как теперь модно, на тонкой такой браслеточке…

Голос был почти веселый, но глаза смотрели печально и уже не на руку, а опять за окно, где пламенели желтые и красные листья.