Иван Шевцов - Тля. Антисионистский роман

- О многом хочется поговорить, посоветоваться, просто излить душу, - сказал Дмитрий Николаевич, и мы обменялись телефонами.

Александр Огнивцев пригласил меня с женой на все спектакли Большого театра с его участием. Это было очень любезно с его стороны, и мы не преминули воспользоваться его приглашением: в течение двух месяцев побывали в Большом на шести спектаклях с участием Александра Павловича. Такое внимание к моей персоне со стороны ве -ликого артиста я воспринимал с трогательной благодарно -стью. Он был, несомненно, выдающийся певец, обладатель ни с кем не сравнимого голоса, равного по силе голосам Максима Михайлова и Александра Пирогова. Особенно он блистал в роли Досифея в «Хованщине» Мусоргского. Я был восхищен его талантом.

О знакомстве и встречах с Огнивцевым я рассказал Иванову. Алексей Петрович отнесся к этому довольно сдержанно, с нотками ревности. Он говорил, что своей стремительной карьере - из самодеятельности сразу в Большой театр - Огнивцев обязан корифеям русской оперы Антонине Неждановой и ее супругу Николаю Голованову. Это они случайно заметили в Молдавии самородок с божественным даром, отшлифовали незаурядные голосовые данные и привезли в Москву. По словам Иванова, не последнее место в расположении к Огнивцеву Неждановой играли его внешние данные. Поразительное сходство с Шаляпиным - рост, осанка, стать, а главное, лицо и даже прическа - изумляли всех знакомых, приятелей и друзей. Иванов рассказывал:

- Он ведь детдомовец. Родителей своих не знает. А между прочим у Шаляпина был импресарио Пашка Агнив-цев. И фамилия у Александра до прихода в Большой театр была тоже Агнивцев. Это Голованов переделал ему «А» на «О». Николай Семенович говорил: не театральная у тебя фамилия: Агнивцев-Говнивцев. Огнивцев - это звучит!

В последующие дни, месяцы и годы мы, можно сказать, регулярно собирались у Грум-Гржимайловых, при этом круг участников расширялся. Я приглашал своих друзей-поэтов, читали стихи, вели бесконечные разговоры об одном и том же и о надвигающейся духовной экспансии американо-израильской эрзац-культуры, которой благоволил произраильский режим Брежнева. Мы все нуждались в таком общении, чтоб хоть как-то «отвести душу», почувствовать локоть единомышленника и соратника. Мы говорили вслух о том, о чем не дозволено было говорить публично со страниц газет и журналов, с экрана телевиде -ния, контролируемых сионистскими «агентами влияния». Когда Константину Иванову с великим трудом удавалось провести концерт симфонического оркестра, которым он дирижировал в Колонном зале, мы всем составом своего кружка шли в Дом Союзов, чтоб насладиться прекрасной классической музыкой, испить глоток чистой воды, не отравленной заморскими помоями. Скромный, застенчивый, какой-то стеснительно тихий Константин Константинович, становясь за пульт и взмахнув дирижерской палочкой, совершенно преображался. Это был маэстро в самом высоком значении этого слова. В те годы равных ему не было в стране Советов.

Однажды Огнивцевы пригласили меня с женой к себе в гости. Занимали они отдельную квартиру в две большие комнаты в «высотке» на Котельнической набережной. Ког -да я впервые переступил порог их квартиры, мне показалось, что я попал в музей антиквариата. Стены густо увешаны картинами выдающихся русских художников XIX и начала XX века: Айвазовский, Маковский, Мясоедов и другие. Особенно поразила меня большое полотно, которое я уже видел в музее, - «Иисус Христос у Мертвого моря» И. Крамского. Помню, в музее я тогда долго стоял у этого шедевра, на котором был изображен Спаситель, сидящий на прибрежном камне в знойный день. В простом одеянии, такой обыкновенный, человечный, погруженный в глубокое раздумье. О чем? О судьбе рода людского, погрязшего в грехах? О сатане, ввергнувшим во искушение и пороки множество людей, рожденных для счастья? О тлетворных разрушительных силах Зла, порожденных дьяволом-ненавистником и врагом Добра и благоденствия?

Картина эта, написанная с профессиональным блеском апологетом реализма, каким был Иван Крамской, обладала какой-то колдовской, притягательной силой, будоражила ум и просветляла совесть. Я понимал, что это не копия, а подлинник, и мысленно спрашивал себя, как она, музейная, оказалась здесь, в частном владении? Я оторвал взгляд от картины и вопросительно посмотрел на Александра Павловича. Мой немой вопрос был настолько очевиден, что Огнивцев счел нужным пояснить:

- Это авторское повторение.

А тем временем Анна Мелентьевна показывала моей жене антиквариат - серебро, хрусталь, фарфор, когда-то принадлежавшее царственным особам из династии Романовых. В темном углу я увидел гипсовый бюст, белый, нетонированный, Александра Павловича. Мне он показался безвкусным, любительским, каким-то преднамеренно напыщенным, вроде портрета Огнивцева работы академика Александра Лактионова.

- Кто скульптор? - поинтересовался я.

- Не помню. Малоизвестный, - небрежно обронил Александр Павлович.

- Лактионов вас долго утомлял? - поинтересовался я, имея в виду собственный опыт. - Один мой портрет Лактионов рисовал восемь сеансов по два часа. Два других были нарисованы быстрей. Хотите я вас познакомлю с очень талантливым скульптором, моим другом Борисом Едуновым? Он сделает ваш настоящий, достойный музея портрет.

Огнивцев согласился. Борис любил Александра Павловича как великого артиста, видел его и по телевидению, и на спектаклях в Большом театре. Беломраморный портрет Огнивцева, выполненный Едуновым, получился очень удачным. Сейчас он находится в Брестском краеведческом музее. Когда портрет был готов, Александр Павлович пригласил Едуновых и меня с женой к себе домой, чтоб отметить рождение мраморного Огнивцева.

Мы были с ним одногодки, у нас были общие знакомые и друзья. Нас объединяло единство взглядов и вкусов, полное единомыслие. Как собеседник, он предпочитал больше слушать, чем говорить. Он хотел, чтобы о нем написали книгу, - желание вполне естественное и заслуженное, - как-то не напрямую, а полунамеком пожелал, чтоб это сделал я. Но я искренне ответил ему:

- Не могу, Саша, не получится у меня. Тут нужен профессионал в музыке. А я любитель, и только.

Добродушный и скромный по своему характеру, внешне импозантный, стройный, высокорослый, плотный, но не тучный, в компании, даже дружеской, он был сдержан и преднамеренно величав. И эта сдержанность и величавость были искусственными, постоянно внушаемыми ему Анной Мелентьевной, хотя, как я заметил, он сам тяготился такой совершенно излишней опекой жены, которая была уверена, что именно ей он обязан и своим положением, и даже талантом. И в отсутствие жены он с облегчением сбрасывал с себя маску величия и важности и становился тем, кем был от природы, - приветливым, открытым добродушным парнем. Как артист, он знал себе цену, знал и злопыхательскую болтовню завистников, главным образом из племени «богоизбранных», о якобы его навязчивой игре под Шаляпина. Однажды, оставшись один на один, без посторонних, я спросил его напрямую: