Иван Шевцов - Тля. Антисионистский роман

- Как живете? Над чем работаете?

В его обращении и манере говорить было столько искренности, что Владимир с увлечением рассказал сюжет задуманной им картины «Хозяева земли». На весенней пахоте солнечным утром, когда над землей струится тонкий пар, стоят парень-тракторист и девушка-агроном. Она, должно быть, делает ему внушение за какую-нибудь оплошность, так как в лице его и во всей фигуре виноватость. А вокруг -волнующий пейзаж, ядреное утро...

Иванов-Петренко выслушал Машкова внимательно и сказал, почесывая жирный подбородок:

- Картины я не вижу. Стоят двое на пахоте - ну и что ж из того? Чем они меня взволнуют? Частный эпизод не может быть картиной. Настоящее искусство требует больших общечеловеческих страстей, а тут...

Владимир поспешно искал аналогии, перебирая в памяти одну картину за другой. Не найдя ничего более убедительного, сказал:

- В таком случае позвольте вас спросить: вот стоят в поле три русских богатыря такими, какими их Васнецов изобразил. И нет в них этих самых общечеловеческих страстей. Чем же они вас волнуют?

- А почему вы думаете, что они меня волнуют? -Более циничного и неожиданного ответа Владимир не ожидал. Он только плечами пожал. Человек этот ему показался безнадежно чужим и непостижимым. Осип Давыдович, видно, пожалел о сорвавшейся фразе и примирительно предложил:

- А вот если в вашу композицию внести, скажем, такую деталь: где-то вдали за вашими героями, на десятом или сотом плане, виднеется чудный город, освещенный утренним солнцем, знаете, этак в розовой дымке - новый город будущего, или, как пишут газетчики, видимые контуры коммунизма? Город ваш будет носить функцию символа. Искусство не отвергает символику, а, напротив, предполагает. Символ делает произведение крылатым. Вот попробуйте, сделайте так, и вы убедитесь, что картина зазвучит по-новому, станет значимее, возвышеннее. Понимаете, поднимется над грешной землей. Искусство должно возвышать.

Он поднимал руки ладонями кверху, словно подбрасывал волейбольный мяч. Что-то было интригующее и любопытное в его неожиданной идее, выраженной в столь конкретной форме. Оно соблазнительно подкупало, и Владимир готов был забыть все предыдущее, что возбуждало в нем к Осипу Давыдовичу неприязнь и подозрительность.

Подошел Винокуров, поинтересовался, в каком состоянии находится картина «В загсе». Владимир сухо ответил:

- С вашего позволения, в прежнем.

- Жаль, хорошая картина. Там и доделать ее самый пустяк, на час работы.

«Испортить и за полчаса можно», - подумал Владимир, но промолчал. Ввязываться с Винокуровым в спор не было никакого желания.

- А у меня есть интересное для вас предложение. Хотите поработать с Барселонским?

- В качестве?

- Помощника.

- Это что же, вроде подмастерья? - не без иронии полюбопытствовал Владимир, тщетно стараясь прочесть что-либо на лице Винокурова.

- Подмастерье большого мастера - то же, что ученик великого учителя, - недовольно бросил Винокуров. Но его перебил Борис:

- Скажите проще: у Льва Михайловича какой-то музей покупает дубликаты его старых картин. Он ищет робо та, который бы сделал копии. Старик потом слегка пройдет -ся по ним кистью, и дело сделано.

- И продаст их как авторское повторение, - догадался Владимир.

- Разумеется, деньги пополам, - бесстыже улыбнулся Борис.

- Откуда вам известно, что пополам? - беспокойно и торопливо, будто боялся дать одуматься, предупредил Винокуров. - Достаточно и четверти. Это обычная плата копировщика.

- Но он получит не за копии, а за дубликат. Тут нужен опытный художник, - урезонивал Борис всполошившегося Винокурова.

Эта нелепая преждевременная торговля позабавила Владимира.

- Погодите делить шкуру неубитого медведя... - У Семена Семеновича округлились глаза.

- Вас не устраивают условия?

- Нет, меня не устраивает в принципе такая работа.

- Но вы поймите, что это будет полезно для вас, - не отступал Винокуров, делая обиженное лицо. - Копировать Барселонского под его непосредственным наблюдением -не каждый может удостоиться такой чести.

- Я думаю, что это с удовольствием сделают ученики и поклонники Барселонского. А я не совсем понимаю творческую манеру почтенного Льва Михайловича, - грустно усмехнулся Владимир.

Винокуров и Борис переглянулись. На их лицах трудно было прочитать что-либо определенное, разве только недоумение: вот как - Барселонского не понимает! Вот даже что! Странно, однако. Винокуров потер ладонью покрасневший лоб и демонстративно отошел в сторону. Борис тут же заговорил о даче Пашиного тестя. Владимир понял это как тонкий намек и начал прощаться. Вдвоем они вышли за калитку. Вокруг было тихо и душно.

- Говорят, ты на агрономе женишься? - с легкой, небрежной улыбкой спросил Борис.

- У тебя старые сведения. Уже женился, - пошутил Владимир.

- Вот как?! - Лицо Бориса расплылось в радушной улыбке. - Рад за тебя, Володька, очень рад. От души поздравляю и желаю...

- Теперь очередь за тобой. Женись, Боря.

Юлин остановился, что-то хотел сказать, но мгновенно передумал, ненужно откашлялся. «О Люсе хотел сказать, да вовремя остановился», - подумал Владимир и решил: «Никогда я не стану с Борисом говорить о ней».

Борис посмотрел на небо, на невесть откуда появившуюся тучку. Гигантские золотистые мечи солнца пронизали край тучи и вонзились в землю. И казалось, лучи принадлежали не солнцу, а темно-синей разгневанной туче, глядящей на землю сердито и угрожающе. От ее дыхания деревья затрепетали.

Владимир восторженно произнес:

- До чего же величественно! Прелесть какая!

- Зловещая картина! - с пафосом возразил Борис. - В ней есть что-то роковое, неотвратимое. Это - необузданная человеком стихия. Словно какой-то властелин вселенной занес над нашей планетой свой карающий меч.

Владимир с усмешкой посмотрел на Бориса:

- Какие ужасы ты говоришь.

- А ты всмотрись лучше. Такое небо и Брюллову не довелось увидеть. Иначе «Последний день Помпеи» был бы более убедительным. - Он посопел носом, одним глазом, как петух, взглянул на небо и произнес философски: - Там своя жизнь, нам неизвестная.

Два художника видели один и тот же пейзаж, но каждый воспринимал по-своему.

В это самое время на другой даче три молодых художника писали этюды. Павел Окунев сосредоточил все свое внимание на лучах солнца, которые рассекали тучу, вырывались на голубой простор неба и зеленый ковер земли.

Петру Еременке этюд не удался.

А Карен поражал своей манерой восприятия мира. Казалось, он и мыслит цветом. Этюд выходил у него исключительно ярким, сочным, звенящим. Но краски его не казались пестрыми, не раздражали глаз. Карен достиг такой гармонии, сочетания цвета и света, что и зритель мог поверить в существование таких красок в природе, в жизни. Художник покорял какой-то неразгаданной, волнующей прелестью своих красок, благородством, восхищением и трогательным уважением к природе, как покоряет зрителя зеленоватая луна над Днепром Архипа Куинджи.