Иван Шевцов - Тля. Антисионистский роман

Эта неожиданная реплика побудила Владимира еще на одно замечание:

- Теперь у Маяковского много соратников и друзей объявляется. Одни кормятся его именем, примазываясь к его славе, другие наживают себе литературный капитал на «защите» Маяковского от мнимых противников... А где вы, соратники, были в ту пору, когда «банда поэтических рвачей и выжиг» травила поэта?

- Небось подсюсюкивали Авербаху, - добавил Павел Окунев.

Винокуров залился багрянцем, тряхнул по-петушиному головой:

- Ну, знаете ли, молодой человек!..

Новые работы Барселонского вызывали недоумение. Зрители спрашивали друг друга: «Неужели это писал один и тот же человек?» Это же недоумение выразил вслух и Владимир:

- Не понимаю, где настоящий и где случайный Барселонский

- Нельзя судить так прямолинейно, - сказал Павел. -Это, брат, не мы с тобой, это человек сложный...

Еременко насмешливо сверкнул глазами:

- Сумбурное и манерное еще не значит сложное. И потом, как можно выставлять все без разбора: и хорошее и плохое?

- А что поделаешь, если хорошего слишком мало? -раздумчиво проговорил Карен.

Ему не ответили. Еременко улыбнулся с лукавой иронией, словно кого-то дразнил. Окунев смотрел на картины поверхностно, с безразличным видом, занятый своими мыслями. Владимир молча стоял у картины «Мародеры». На картине - небольшой городок после недавнего боя. Дымятся развалины. На улице - подбитый танк, трупы людей. На ступеньках полуразрушенного дома фашистские солдаты делят «трофеи», снятые с убитых: часы, сапоги, похищенные домашние вещи, среди которых - детская кукла...

- Страшная картина! - заключил Карен.

- А бьет мимо цели, - добавил Петр. - Смотреть ее нельзя. Вместо ненависти она вызывает чувство брезгливости.

- Типы мародеров слишком окарикатурены, - заметил Павел. - А помните, что-то подобное есть, кажется, у Верещагина?

- Ну как же, в Киевском музее! Так и называется: «Мародеры», - подсказал Петр. - Но там на поле боя турки обирают трупы русских воинов. И как написано! Там мародеры внешне, как люди, без малейшего намека на карикатуру. Они делают хладнокровно свое обычное гнусное дело.

- Значит, эти «Мародеры» неоригинальны, - заметил Карен и спросил: - Ну, а что же у Барселонского нового, своего?

- А этого тебе мало? - Владимир с усмешкой показал на пестрые пейзажи, акварельные портреты, каких-то хлыщей и модниц, зеленоволосых, фиолетовоносых и оранжевощеких. - Было бы лучше, если бы Лев Барселонский остался художником одной хорошей картины - «Счастье Марии Ткаченко», - которой здесь нет.

Две пожилые дамы обернулись в его сторону с презрением. Они как раз восхищались зеленоволосыми и оранжевощекими портретами. Окунев посоветовал Еременке:

- Говори, Петя, потише, не накликай гнев поклонниц, которые без ума от этих дырявых сараев, поваленных заборов и грязных луж.

- Вы что, серьезно? - спросил вдруг откуда-то появившийся Борис. - Изумительные полотна! Да кто ныне у нас так пишет? Чудесные пейзажи!

Пейзажей было хоть отбавляй, в разных вариантах: «После дождя», «Перед дождем», «Дождь прошел», «Утро», «Вечер», «Полдень».

- Попробуй докажи, что это утро, а не вечер, - заметил Машков, но Карен возразил ему:

- Ты слишком уж строг, Володя. Написано недурно, старик умеет... А что утро от вечера не отличишь, так ведь и у других...

Еременко перебил его:

- Поленовские пейзажи, например, вовсе не нуждаются в этикетках, а тут докажи, что это утро или полдень. И вообще, кому нужно такое искусство? Вон тем снобам?

Вокруг приятелей собралась порядочная толпа зрителей. Вдруг один из них, пробравшись поближе к Еременке, спросил:

- А, собственно, какое вы имеете право выступать от имени народа? Кто вас уполномочил?

Это был поэт Ефим Яковлев, завсегдатай «салона» Осипа Давыдовича Иванова-Петренки.

- А разве он выступает? - вмешался Окунев. - Он просто вслух говорит свое мнение. Вам обидно, что товарищ не разделяет ваших восторгов? - И повернулся к Яковлеву своей широкой спиной.

В толпе начинали гудеть: «Это безобразие!», «Хулиганство!»

А Лев Барселонский, торжественно-величавый, усталый, с воспаленными глазами и преувеличенным равнодушием на лице, стоял поблизости, беседовал с одним из своих приятелей и делал вид, что не слышит своих хулителей. Борис Юлин, косясь в сторону Барселонского, сказал друзьям:

- Нельзя ли потише... Лев Михайлович все слышит!

- Пусть! - возразил Владимир. - Тем лучше для него. А я не собираюсь ни от кого скрывать своих мнений. О любви и неприязни я прямо говорю.

- И давно ты таким стал? - Борис с вызывающей улыбкой наступал на Машкова.

- Представь себе, в этом году.

- Свои симпатии и антипатии вы можете высказывать дома, а здесь они никого не интересуют, - снова вмешался в разговор Ефим Яковлев.

- Вас-то, выходит, очень даже интересуют, - ответил Владимир.

Поблизости оказался академик Камышев.

- Здравствуйте, Михаил Герасимович! - кинулся к нему Юлин. - Вы, должно быть, слышали наш спор, рассудите, скажите свое мнение о новых работах почтенного Льва Михайловича.

- А зачем вам мое? Надо свое иметь! А что касается спора, то я голосую за спор. Мы очень мало спорим и еще меньше критикуем друг друга. - Старик встряхнул пышной, хорошо сохранившейся к семидесяти годам шевелюрой и, заметив Владимира, сказал в его сторону:

- Вот он замечательную картину из деревни привез. Прямо-таки кусок сегодняшней жизни. Надо выходить из мастерских на волю, на простор. Тогда меньше будет худосочных, парниковых выдумок.

Сказав это, Камышев красноречиво провел глазами по работам Барселонского и двинулся в следующий зал. Юлин поспешил за академиком.

Карен покачал головой, приговаривая:

- Видали, Борька-то петушком, петушком...

- Подлизывается. На это он мастер, - сказал Павел.

А Барселонский щедро раздаривал направо и налево

поклоны и покровительственные улыбки. Владимир нашел, что с его лица исчезла деланная усталость, в глазах блестели холодные и недоверчивые огоньки. Он, должно быть, понимал, что ожидаемого триумфа не получилось, но не хотел подавать вида, принимая как должное дежурные комплименты знакомых художников, литераторов и артистов. Владимира удивляло, как этот желчный, раздражительный старик может так спокойно и весело держать себя, когда всем ясно, что работы его не нравятся публике.

- Великий артист, этот Лев, - сказал он Окуневу. Павел не понял его слов и возразил:

- Ничего тут ни артистического, ни нового. Просто изнанка модернизма. - Еременко добавил:

- Гвоздь выставки оказался ржавым.

Ни смотреть на «шедевры» Барселонского, ни, тем более, говорить о них больше не хотелось, и друзья гурьбой перешли в другой зал.

К картине Машкова нельзя было протолкаться. Ее хвалили. Владимиру запомнилась фраза худощавого человека в очках с золотой оправой. Он внушительно говорил пожилой полной женщине: