Иван Шевцов - Тля. Антисионистский роман

Статья Осипа Давыдовича поселяла в нем сомнения, и, как ни странно, именно тем, что теоретические положения критика совпадали в какой-то мере с творческой практикой художника. Владимир не подозревал, что в его практику эти мысли о лакировке действительности, о бесконфликтности в искусстве были навязаны тем же критиком и его друзьями гораздо раньше, навязаны постепенно и незаметно. Владимир не знал, как ему быть: принимать такую статью или не принимать. Автор статьи по своим убеждениям был ему чужд, и поэтому надо бы отвергать все, что он предлагал. Но Владимир понимал всю несерьезность и наивность такого пути. Осип Давыдович не дурак, и не всегда он предлагает чуждые идеи. Иногда он вынужден высказывать правильные мысли, иначе его никто не стал бы печатать. А ведь печатают же, и прежде чем печатать, должно быть, читают люди понимающие и грамотные. Тем более что это было первое выступление Иванова-Петренки после резкой партийной критики в его адрес, и вряд ли в нем Осип Давыдович рискнет нести чертовщину.

Нет, никакой крамолы не находил Владимир в этой статье. Но она и не вносила ясности, а лишь усиливала тот разлад, который образовался в его душе. Как примирить соломенные крыши, которые он видел в жизни, с новенькой черепицей домов в колхозных кинофильмах? И он себя успокоил тем, что его творческая практика сходится с теоретическими положениями критиков, подобных Иванову-Петренке. В данном случае он считал, что в конце концов не столь важно, кто автор статьи, важно, что она напечатана в советском журнале. В этом свете он видел статью как плод коллективного разума.

Картина «Родные края» не доставила художнику ожидаемой радости. Его мучили сомнения. Хотелось послушать мнение авторитетов до того, как картина попадет на выставку. А может, вообще ее не выставлять? Такую мысль он как-то высказал Еременко. Петр посмотрел на него прищуренными глазками и, убедившись, что товарищ говорит серьезно, ответил:

- Ты стал излишне требователен к себе. А излишества, как тебе известно, вредны.

Владимир решил показать картину Пчелкину. Правда, Николай Николаевич уже не был для него безупречным авторитетом, как несколько лет тому назад, но все же.

Пчелкин охотно откликнулся на просьбу своего бывшего ученика. В квартиру Машковых он вошел легко, колобком вкатился, по своему обыкновению потирая руки, как азартный игрок. На картину смотрел внимательно, со всех сторон, дружелюбно и многозначительно хмурился, отчего лицо его, полное, круглое, делалось смешным, как у мальчишки, разыгрывающего роль взрослого.

- Ну что ж, - наконец важно протянул он, все еще не отрывая взгляда от картины, - хорошо. Я бы вот только здесь усилил рефлекс, сделал бы его поярче, посочней. - Он ткнул толстеньким, мягким с крапинками веснушек пальцем в левый край холста и добавил поучающе: - А правый угол неба надо еще проработать. Сделай его помягче, потеплей. - И быстро посмотрел на Владимира, точно сообщая, что у него больше нет никаких замечаний.

- Я не об этом спрашиваю... Это детали, их устранить недолго, - с тихой грустью в голосе произнес Машков. - По идее как? Понимаешь, о главном речь.

- Вообще... недурно. Я тебе скажу - даже хорошо. Жизнерадостный колорит, веселое, бодрое настроение. Ты читал статью Иванова-Петренки об исчезновении конфликта в нашем искусстве?

Этот неожиданный вопрос Пчелкина открыл Владимиру глаза.

- Солнечно, без облаков? Читал. Вначале даже как будто нравилось, а теперь вижу - не то...

- Что «не то»? - Пчелкин насторожился.

- И статья Осипа, и моя картина - все не то. Понимаешь, внутренне я чувствую, что-то здесь не так, - он постучал по холсту, - какая-то фальшь тут... слащавость. Вот именно - слащавость! - обрадовался он найденному слову.

- Самоанализ? - подозрительно спросил Пчелкин.

- Нет, что-то другое. Эту картину я начал в первые дни моего пребывания в Павловке. А потом, когда я ближе узнал трудную жизнь колхоза, мне хотелось бросить этот сюжет, но... как раз в эту пору появилась статья Осипа Иванова-Петренки, и я с новым жаром взялся за эту картину.

- Я тебя не совсем понимаю... - Пчелкин глядел в пол. Владимир пытливо взглянул на него сбоку и глазами спросил: «А ты искренне хочешь понять или только так, видимости ради?» Николай Николаевич, должно быть, угадал этот немой вопрос, положил руку на плечо Машкова и ласково попросил:

- А ты объясни...

Они сели на тахту, и Владимир стал терпеливо объяснять:

- Картина эта имеет определенное географическое место и время. Представь себе послевоенные годы, смоленскую деревню, разоренную и растоптанную войной. Скудную землю, одичалую залежь, которую надо было поднимать. А кому? В селе бабы да дети. И вот он, демобилизованный старшина, возвращается в родные края, к земле, за которую кровь проливал. Сколько дел ему предстоит! А что ты видишь на моей картине? Этому старшине уже делать нечего. Для него вон какой хлеб вырастили! Живи, как говорится, припеваючи. Ты говоришь, «веселая картина» вышла, а мне теперь кажется - беспечная.

- М-да, - промычал Николай Николаевич. - Это уже тема другая. То, что ты рассказал, - тоска-кручина, грусть...

- Грусть? - воскликнул Владимир. - Ну нет, брат, грустить тут некогда и незачем. Тут работать надо, засучив рукава.

- Значит, все заново? - спросил Николай Николаевич, не находя для возражения ни нужных слов, ни убедительных доводов.

- Да, теперь решено: начну новый холст. Все, все заново: небо, земля, и главное - внутреннее состояние героя. Разве только композиция останется, - твердо сказал Владимир, хотя еще час назад не был уверен и в этом.

- Жалко рожь и небо, - заметил Пчелкин. - Это тебе удалось.

- Не думаешь ли ты, что мне жалко меньше твоего? -Владимир сокрушенно посмотрел на Николая Николаевича.

- Тогда поезжай на озеро Сенеж в Дом творчества художников: там найдешь и нужное небо и невспаханную землю, - посоветовал Пчелкин.

Это была недурная идея, тем более что в Павловку Владимиру ехать не хотелось: он боялся расспросов колхозников о Вале, с которой так и не виделся...

Наступил сентябрь, мягкий и солнечный. Надвигалась пора золотой осени, то самое время, от которого Владимир не знал, куда прятаться. Весна его окрыляла, наполняла энергией, и он готов был работать сутками напролет, недосыпая, недоедая, и всегда чувствовал себя бодрым. А ранняя осень среднерусской полосы с тонкими запахами увядающих трав и полевых цветов, с белой паутиной на стерне, шуршанием опавших листьев и горьковатыми дымками костров, с прохладой вечеров и грустным курлыканьем первых журавлей - эта осень выбивала его из колеи, напоминая о чем-то безвозвратно уходящем и бесконечно дорогом. Иной раз ему хотелось закричать на весь мир: «Стой, остановись, время! Дай поглядеть на землю, насладиться ее красотой, надышаться последними запахами ушедшего лета».