Марк Юдалевич - Дни испытаний

Школьники дрожали перед экзаменами, иногда просто перед уроком — «а вдруг меня спросят». Нина была круглой отличницей. Общие тревоги не сближали ее с ребятами. «Вся в пятерках» — она была избалована похвалами, общим вниманием, подчас даже поклонением.

Весь класс вместе с классным руководителем собрался ехать на целину и захлопотал, зашумел, как птичий двор на заре. Только Нина была спокойна. Сказала, что поедет — и все. В классе острили: «Если там сохранились палатки — у Царицы будет отдельная». Выпускники уехали, кроме Риты Осокиной и Лены Штемберг. Те не могли оставить больных близких, а Нина не поехала из-за ноги.

Встреча с летчиком, вечер старшеклассников, вечер пяти школ, сборы на целину. Как давно это было! Впрочем, вечер старшеклассников — в прошлом году, а отъезд на целину — нынче. Но все равно давно! Вся жизнь Нины как бы разломилась надвое — до того, с ногой, и после. И все то, что происходило до несчастья, отодвинулось, стало давним.

Все случилось молниеносно и нелепо. Отец словно чувствовал — не хотел никуда идти, но она вытащила его. Отцу нужно бывать на воздухе. Всю жизнь он сражается с ничтожно малым, даже невидимым без микроскопа, но страшным врагом — палочками Коха. Он изгоняет их из организма своих пациентов, а палочки, вероятно, стремятся отомстить, пробраться в него.

В этот раз Нине и самой хотелось уйти из дому. Она опасалась, что к ней придут бывшие соклассницы, та самая Рита Осокина, которая всегда злилась, что танцевать приглашают не ее, а Нину, и еще Леночка Штемберг. Нине было скучно с ними. Собираются сдавать в медицинский и дрожат: «Ой, как трудно! Ой, провалимся!»

И вот они шагают рядом, как всегда касаясь друг друга. Нина старается попадать в ногу. Правда, отец ходит теперь не так быстро, как раньше. Даже иногда останавливается от боли в сердце. В семье всегда опасались туберкулеза, а навязалась стенокардия. И все-таки он не научился ходить тихо — шагает менее резко, но так же широко.

— В города, — предлагает отец.

Так повелось, что в свободное время они играют в какие-нибудь игры.

— Нет, Сергей Артамоныч, надоели мне твои города. Они все кончаются на «а» или на «к».

— Горький, — возражает отец.

— Йошкар-Ола, — лениво парирует Нина. — Нет, скука, города. Примитив.

— В балду?

Нине не хочется и в балду. Отец знает столько слов, что не спасает никакая находчивость.

— Давай в ассоциации.

Эту игру придумали они сами. Один указывает на предмет или на человека, а другой сразу же должен сказать — на кого он похож. Ответ оценивается по пятибалльной системе.

Отец показал на строящийся дом. Стены поднялись довольно высоко. Крыши еще не было. На месте будущих окон и дверей таинственно темнели проемы.

— Крепость после сражения, — определила Нина.

— Три, — ответил отец. — Не оригинально.

— Три, — согласилась Нина и указала на идущего навстречу аккуратненького старичка в широкополой шляпе.

— Назвал бы грибом, но это слишком традиционно. Торшер.

— Пожалуй, четыре.

— А куда мы входим?

Они оказались под невысокой аркой, соединяющей два огромных дома.

— Пещера — тоже традиционно и устарело. Мы внутри гигантской ракеты. Сейчас она отделится от земли. Зажжется свет…

Под аркой сделалось темнее. Совсем рядом грохотал мотор.

— Опять три. Потому что… Нина! — вдруг закричал отец и рванул Нину к себе.

Но она запнулась. В первые секунды даже не почувствовала боли в ноге, оказавшейся по колесом «Москвича».

— Что с тобой? Что с тобой, Ниночка? — беспомощно бормотал отец.

«Москвич» скрылся за углом дома.

— Нинка, ну где ты шалаешься, Нинка?

«Во-первых, Нина. Во-вторых, что это за «шалаешься?» Так нужно было сказать ровным, спокойным голосом, голосом старшей сестры. Но Нина почти крикнула:

— Что случилось?

Гришина тревога передалась ей.

— Папу, — Гриша всхлипнул, — папу в больницу…

Каким ничтожным, пустяковым показалось пережитое в клубе! Только бы папа… Только бы с папой…

— Когда? В какую больницу?

— Гри-ша, Гри-шенька, где ты? Гри-иша, Гришенька!

Никого не хотелось видеть. И почему-то меньше всего соседку. Но надо было отозваться.

— Мы здесь, Любовь Ивановна.

— Говорю ведь ему — не ходи, Гришенька. Нет, выскочил, а я за ним. Темно ведь уже и оделся кое-как…

— Любовь Ивановна, куда увезли папу?

— В больницу. — Голос ее дрогнул.

Сочувствие было дорого. Нина шагнула к Любови Ивановне, прижалась к ней. От полного, мягкого тела исходило тепло. Нина обняла маленького брата, привлекла его к себе. Так они стояли в холоде и темноте.

— В больницу увезли. Разволновался он шибко. Шибко разволновался, — начала Любовь Ивановна. — Я иду это с мясом, мясо купила… Мясо сегодня на базаре дешевое. — Любовь Ивановна перешла на повествовательный тон. В совершенстве владея той несложной гаммой интонаций, которой обычно пользуются не очень занятые, любящие посудачить домохозяйки, она не могла обойтись без ненужных подробностей.

— Иду, значит, я с мясом. А Сергей Артамонович навстречу. Гляжу, черный весь. Лица на нем нет. Однако, говорю, вы заболели, Сергей Артамонович? «Да нет, я здоров». А я вижу, какое здоров!

Нина хотела было прервать соседку — надо скорее бежать в больницу. Но вдруг услышала совсем неожиданное:

— А сам все за ворот рубахи держится. Гляжу, господи, ворот-то почти напрочь оторван. Я говорю: Сергей Артамонович, да вы никак дрались с кем? Он улыбнулся: «Почему бы, говорит, мне не подраться? И если вы, Любовь Ивановна, разгадали мою тайну, то не будете ли так любезны пришить мне воротник». Тут мне в голову и ударило: это он от Нины, от тебя, значит, хочет скрыть! Ладно, говорю, ворот я ваш приметаю, пожалуйста. Только уж вы мне все-таки объясните, Сергей Артамонович, что приключилось? Напал на вас кто? «Да нет». И опять улыбается. «Кому на меня нападать». Ну, а я не отстаю. Пало мне в голову, что тут не просто, я и не отстаю. Знаешь ведь — я пристану… Он тогда посмотрел на меня, сам какой-то измученный. Я, говорит, того негодяя встретил, который Нину машиной сбил. Сейчас, говорит, принесу вам рубашку… Ушел, и тут же Гриша бежит: «Папе плохо!..» Он как стал свою рубашку-то снимать…

— Вот так, — согнув над головой правую руку, вставил Гриша.

— Нет, вот этак, — поправила Любовь Ивановна. — Вот этак руку поднял. А в сердце-то ему и вступило. Вступило, он, бедный, шевельнуться боится…

Любовь Ивановна помнила все и обо всем порывалась рассказать: и какого цвета была машина скорой помощи, и как выглядел врач, и какой на нем плащ и ботинки, и какая с ним была медсестра, и даже шофер. Не могла вспомнить только одного — в какую больницу увезли Сергея Артамоновича.

— Сказали ведь мне, да я запамятовала. Знаю, что не в городскую, а в какую — убей меня, запамятовала…