Марк Юдалевич - Дни испытаний

Слова ее покрыл новый взрыв смеха.

Нине удалось, наконец, сбросить халат. Она выбежала на улицу и, содрогаясь от беззвучных рыданий, ткнулась лицом в холодную стену дома. Боль перемежалась с обидой, едкой, застилающей глаза.

Смеются. Смеются сейчас… Папа лежит где-то, а они… Да что им… всем… всем… Как у телефонной будки. «Мне в больницу! Звонить в больницу». Ему-то какое дело! Он рассказывает анекдот. Может быть, смешной. А что у нее умер отец… И почему так бессмысленно, несправедливо…

— Нина! Нина! Казанцева Нина! Ну куда она успела деваться?

Это кто-то из врачей или сестер искал ее.

Хорошо, что темно, не видят. Ей никого не надо. Лучше одной, одной…

Нина завернула за угол большого здания и по безжизненной осенней тополиной аллее выбежала из больничного двора.

Отца хоронили на третий день после смерти. Выдался один из последних ясных солнечных дней осени. На полкилометра растянулась темная лента похоронной процессии. Шли врачи больницы, в которой много лет проработал Сергей Артамонович, шли его пациенты, шли товарищи его юности, щедро отмеченные сединами, лысинами…

Несмотря на многолюдство, Нине было одиноко. Единственным близким человеком был для нее сейчас маленький Гриша. Но Лена Штемберг предупредительно увела его к себе.

Нина не плакала. Только вся сжалась, притихла, опали, погрустнели ее веселые кудряшки. Весь длинный путь до кладбища она молча сидела над гробом, который стоял на открытой, медленно движущейся автомашине. Все время боялась, что вот-вот кончится этот путь и исчезнет последнее, что связывает ее с отцом.

Она неотрывно смотрела в бесконечно дорогое мертвое лицо. Как несправедливо! Нелепо и несправедливо! Ведь он спас от смерти стольких людей… «Одного человека не спас военврач», — выплыла из памяти грустная строка.

— Как живой, ну все говорят, как живой! — повторяла оказавшаяся рядом Любовь Ивановна.

«Для них, потому что им все равно», — думала Нина. Ее приводила в отчаяние и желтизна на высоком выпуклом лбу, и чуть заострившийся нос, и, главное, белая повязка, поддерживающая бессильно отвисшую челюсть. А когда голова отца жалким, беспомощным движением отметила неровности дороги, Нина едва не потеряла сознание.

— Ниночка, Ниночка, ты хоть оторвись, оторвись глазами чуток. Кругом погляди, тебе легче будет.

Нина послушно оглянулась. На заборе удобно, беззаботно восседал веснушчатый мальчишка. На тротуаре высокий пожилой мужчина вел под руку полную молодую даму. Говорил, очевидно, о чем-то интимном, так как то и дело наклонялся к ее уху. Дама улыбалась.

«Что им, что им всем!» — в который раз оскорбленно подумала Нина.

А впереди уже возник низкий неживой лес памятников, крестов, столбиков с дощечками. Машина остановилась возле невысокой желтоватой горки земли. Чьи-то руки помогли Нине вылезть из кузова. Пахнуло сыростью. Нина невольно повернулась на этот запах и тут только увидела глубокую продолговатую яму.

«Сырая могила, сырая могила». Страшный изначальный смысл этих стершихся от частого и порой бездумного употребления слов будто заморозил, сковал Нину. До конца поняла она всю необратимость случившегося. Все, что теперь делала Нина, она делала покорно, как во сне, когда какими-то недремлющими остатками мозга сознаешь нелогичность и нелепость происходящего, и все-таки, подчиняясь непонятным инстинктам, продолжаешь бессмысленные действия. Нина простилась с отцом, поцеловав его безразлично-недвижные, странно холодные губы, покорно, молча смотрела, как отца закрыли крышкой гроба, и только стук молотка на минуту пробудил ее.

— Не надо! Что вы делаете, не надо! — высоким неузнаваемым голосом закричала Нина.

Кто-то обнял ее, кто-то влил ей в рот терпкой, освежающей жидкости, и она снова притихла, окаменев.

Любовь Ивановна устроила поминки по умершему. Еще утром, объясняя всем и каждому, чем она занята (объяснения эти начинались непременной фразой: «Чтобы все было, как у людей»), соседка бегала по магазинам, суетилась на общей кухне, приготовляя свои коронные блюда — холодец и винегрет. После похорон она же пригласила всех, кого считала необходимым, помянуть Сергея Артамоновича. Список приглашенных складывался в голове Любови Ивановны по каким-то ей одной известным соображениям.

Люди за столом собрались разные, но в основном пожилые и солидные. Скорее всего солидность и была основным критерием, потому что вместе с главным врачом больницы Михаилом Борисовичем Шумаковым, вместе с другими врачами, двумя друзьями юности Сергея Артамоновича, из которых, правда, один был небольшой, сухонький, зато другой — мощный, в темных очках с нетяжелой темной седой копной волос, вместе со всеми этими людьми Любовь Ивановна пригласила только одного бывшего пациента доктора Казанцева, не в меру располневшего молодого инженера Алика Панкова.

Вначале на этих поминках Нина словно бы чуть оттаяла. Как всегда, в первый час говорили только об умершем.

Вспомнили, что в городе ходила легенда, будто доктор Казанцев воскрешает мертвых. Нина знала, откуда взялась эта легенда. Клиническая смерть, как известно, наступает раньше физической, и в эти считанные секунды отцу удалось однажды вернуть человека к жизни. При неожиданном кровотечении поток крови застыл у него в трахее, пульса не было. Когда приехал врач, родные считали больного мертвым. Сергей Артамонович перевернул его на живот, поддерживая опущенную голову, ударил по спине. Изо рта выпал кровавый ком, больной задышал. Нина несколько раз слышала эту историю, но теперь было приятно услышать и вновь думать о ней. Острая боль на какие-то минуты сменялась щемящей грустью.

И хотелось еще и еще слушать задумчивый голос инженера Панкова:

— Я после войны мальчишкой еще в диспансере лежал, так Сергей Артамонович больным из дому масло таскал. Оно тогда было по карточкам. На последние деньги шоколад покупал.

Даже чудачества отца, его непрактичность, рассеянность приобретали сейчас иной, значительный смысл.

— Сергей Артамонович ведь не от мира сего был. — Это говорит огромный плечистый главврач Михаил Борисович, говорит неторопливо, негромко, как человек, который никогда не опасается, что его перебьют. — Приехал к нам как-то из Москвы инспектор Министерства здравоохранения Лозовой Иван Егорович… Желчный был человек и придира, этот Лозовой…

Нина давно знает и эту историю, но слова ласкают и успокаивают ее… Все побаивались инспектора, некоторые лебезили перед ним. А отец настолько не обращал на него внимания, что даже по рассеянности закрыл его в ординаторской, положил ключ от двери в карман и ушел обедать…

Да, отец никогда не боялся никаких проверок, был равнодушен к похвалам, ко всяким житейским благам. Зато как волновало его течение чьей-либо болезни, как подчас угнетало бессилие врача… Да, отец… Но что они говорят?