Ион Друцэ - Белая церковь. Мосты

Волы медленно ступают по мерзлой земле, фуры поскрипывают следом за ними. Утомленная монашка полулежит в дорогих мехах, отчего она кажется этаким странным заморским зверем, высматривающим добычу. Сам Тайка, замыкая это шествие, дремлет, углубленный в себя, и в мыслях медленно распутывает то, что его мясистый нос успел за эту поездку разнюхать.

Жених не отставал. С непокрытой головой, с кувшином и кружкой в руках он так и семенил рядом с белым жеребцом. Сыновья как будто вышли уговорить старика отказаться от такого унижения, но не догнали, и получалось, что и они идут следом за женихом приглашать знатного гостя. За сыновьями шла невеста, за невестой — гулявший на свадьбе народ, так что вмиг крунтуловский двор опустел, и все село выстроилось в гигантскую процессию. Впереди две фуры на воловьей тяге, за ними Тайка на красивом жеребце, а там жених, а там невеста, а там румяные, веселые в ожидании новых приключений свадебные гости…

«Господи, — простонала тихо про себя Екатерина, — что же я одна у тебя такая несчастливая…»

Она пришла в тот день с малышами счищать снег с церковных развалин. Ей все почему-то казалось, что развалины — это все-таки храм, и грешно оставлять его неубранным, заваленным снегом. Работалось им тяжело — ни лопат, ни варежек. Намерзшись за день, уже собирались домой, когда вдруг увидели выплывавшую из переулка странную процессию. Поначалу ей показалось, что весь этот разгоряченный вином народ — сытые, счастливые, облагодетельствованные богом люда, и только ее почему-то всевышний держал в горечи и нищете…

«Господи, — взвыла она, — где же твоя хваленая справедливость?!»

Вдруг, поравнявшись с полуразваленной церквушкой, шествие остановилось. Белый жеребец, послушный поводку, всхрапнул и встал как вкопанный. Оказавшись в центре внимания, Екатерина механически нащупала под подбородком узел платка. Неистовая в работе, она всегда увлекалась, и этот треклятый платок все время сползал набок. По этой причине Околина и прозвище ей придумала, обидное такое прозвище, и кто знает, как бы ее жизнь сложилась, если бы не это дурацкое прозвище…

— Что же ты, Катинка, на свадьбу не пошла?

По законам какой-то древней, таинственной общины Тайка все еще признавал в ней человека, равного себе.

— Надо же кому-то вызволить храм из-под снега, — ответила Екатерина сухо, все еще помня ту отраву, которой он ее поил.

— Да на кой ляд разгребать с него снег?

— Мы народ крещеный и не можем оставаться без святой обители.

— Да кто тебе сказал, что не можем? Вот нету больше у нас в селе святой обители, и что же? Усох Днестр? Накатила чума? Отвернулась от нас удача? Да нет же! Наоборот! Вон уродили виноградники. Люди ожили, повеселели, свадьбу справляют. Я вот после долгих трудов возвращаюсь домой, и тоже не с пустыми руками…

— Думаете, — сказала Екатерина, тяжело дыша и сама удивляясь той твердости, которая вдруг овладела ею. — Думаете, стоял бы тут храм, посмели бы вы возвращаться по этой дороге со всем своим добром?

— Почему бы не посмел?

— Бога бы побоялись.

— Почему я должен его бояться?

— Потому что бог, хоть и не копается в чужом достатке, всегда отличает то, что добыто трудом, от того, что подкинуто лукавым.

Тайка умолк. Это было его больным местом. Пуще всего он боялся, что начнут копаться — откуда, что да как. Бог — да, это сила, которая вмиг может заставить выпустить все из рук. И может, никакое не родство, а самый обыкновенный страх заставлял его при встрече с этой глубоко верующей женщиной останавливаться и вступать с ней в разговор. Что-то было в ней такое, чего в нем при всем его богатстве не было; что-то она такое знала, чего он при всем старании уразуметь не мог. Мясистый нос ему подсказывал, что эта женщина в конце концов может оказаться тем самым единственным и главным основателем…

— Да что ты дуру эту слушаешь! — завопил жених, став между Тайкой и Екатериной, как бы загораживая собой одну из спорящих сторон. — Что ты связываешься с ней! Нашел кого слушать! Сотни лет стояла тут церквушка, и ничего с ней такого не происходило, но взялось за ней присматривать это пугало огородное, и за какие-нибудь пять-шесть лет храма как не бывало…

Из всех его слов Екатерина услышала только обидное до слез прозвище свое — пугало огородное. Выпустив лопату, она обеими руками схватилась за платок — неужели он, поганец, опять съехал набок? Это ее движение развеселило Околину — ржали гости, ржал жених, смеялась невеста, в конце концов и сам Тайка, сидя на прекрасной лошади, улыбнулся.

Искра благородного негодования всколыхнула маленького Ницэ, и, подобрав с земли камушек, он крошечными шажками пошел на обидчиков своей матери.

— Нет, вы посмотрите на эту сосульку! — ржала деревня. — Вы на него посмотрите!

Мальчик остановился на полпути, растерянно посмотрел на хохотавшую толпу, перевел взгляд на белое лицо матери и заплакал. Екатерина взяла его на руки.

— Не нужно, сынок. Мы не из тех, кто поднимает камень. Бог отомстит за нас.

«Да она еще и грозится!!!»

И тут Тайка наконец заметил торчавшего у стремени с кувшином и кружкой престарелого жениха.

— Глубокоуважаемый, высокочтимый основатель наш и защитник…

— Да разве таким пойлом приглашают?

— Угостите другим. Вовек признательны будем.

— И угощу.

— Меня или всю мою свадьбу?

— И тебя, и твою свадьбу. Слава богу, есть откуда.

Волы передней фуры, услышав решимость в голосе хозяина, двинулись в путь. За ними последовала вторая фура, следом Тайка на лошади, и вот длинная вереница свадебных гостей пошла вниз по Днестру, по направлению к глиняной крепости…

Осмеянная и оплеванная односельчанами Екатерина, собрав свою ребятню, тихо спустилась по заледенелой тропке к одиноко стоящему домику. Ее вдруг охватила какая-то странная дрожь. Войдя в дом, она залезла на печь, забралась под старое, драное одеяло, которым по ночам укрывалась вся семья, но ее все трясло.

Перепуганная ребятня разревелась. Старшая дочка кое-как их утихомирила, затопила печку, сварила мамалыжку, накормила всех, даже Ружке, возившейся в сенях, достались кое-какие крохи. Екатерина есть отказалась, не отвечала на вопросы и по-прежнему молчала, трясясь под лоскутным одеялом. Намерзшиеся за день дети залезли к ней на печь, забились под одеяло, согреваясь друг от друга и засыпая друг возле дружки.

Наступила долгая зимняя ночь. Где-то вдали слышны пьяные песни возвращающихся со свадьбы гостей. В сенцах на соломенной подстилке рычит сквозь сон Ружка. За окошком веет ветер, кидая снежной крупой в окошко, но к полуночи все утихло. Замерли днестровские долины — ни ветра, ни метели. Одна нескончаемая серебристо-белая пустыня, и казалось, что минуют тысячелетия, прежде чем сойдут эти снега и задышит земля под ними.