Юван Шесталов - Тайна Сорни-най

И правда. По гриве, среди редких корявых деревьев, что-то замелькало, то появляясь, то исчезая. В голубом лунном свете будто летела по снегу голубая тень. Но все же это была не тень, а лошадь. Настоящая лошадь. Она неслась не как сказочная лунная стрела, а как обыкновенная лошадь, по хорошо укатанной дороге.

Значит, там дорога.

И мы побежали. Но кочки, пни, ямы мешали нам. Мы падали, поднимались и снова бежали. На мгновение ноги будто обрели крылья. Но на дороге, до которой мы еле добрались, сверкали лишь лунные искры от следов только что умчавшихся саней.

— Та же самая дорога! Я же говорил. Теперь нас могут найти. Авось опять поедут.

— Я больше не могу идти, — рухнув на снег, протянул Кирилл.

— Ладно, отдохнем. И пойдем дальше. Я знаю. Это совсем недалеко. Всего несколько километров. Мы должны, должны дойти. Там ведь наши мамы.

Отдохнув, мы снова шли. Шли медленно, еле-еле перебирая ногами, будто шли не по гладкой, наезженной дороге, а по глубокому снегу.

«Еще немножко! Еще немножко! Там наши мамы. Мы должны, должны дойти. Мамы нас ждут. Мы должны, должны!» — как заклинание повторял я, подбадривая теперь уже не только товарища, а больше самого себя. Лунные искры закружились, заплясали. Голову тянуло к земле. Но снежинки все же похрустывали, ноги шли, потому что в сознании светилось: м о я м а м а…

Она просила сделать шаг, еще шаг. Она умоляла не садиться на снег, а то увидишь Танварп-экву. А кто хочет увидеть Танварп-экву?

Лучше уж не видеть ее. Лучше уж сделать еще шаг, — а там и мама. Самая светлая, добрая, ласковая!

Шерсть малицы вокруг лица покрылась неприятным наростом — куржаком.

Глаза стало резать словно ножами. Слезы повисали на ресницах, превращались в льдинки.

Нос все время надо было прятать в заиндевелые рукавицы. Холод лез всюду, щипал, замораживал.

Потом я видел, как наши синие тени покачивались на голубом снегу, словно два карликовых деревца под сильным ветром…

И когда кто-то схватил меня большими сильными руками, я своими глазами увидел перед собой настоящую быстроногую лошадь, широкие сани, — тогда я позволил своей голове закружиться в синих лунных искрах.

И по взгляду человека, схватившего меня, я понял, что этот довезет до мамы.

Есть много чужих людей, которые относятся к человеку, попавшему в беду, как к своему, родному.

Я погрузился в забытье…

А утром, проснувшись, увидел: мама накладывает на мой горячий лоб мокрую тряпку и что-то говорит.

Слова были обыкновенные, какие говорят все мамы своим детям: чуточку строгие и ласковые в то же время.

В них всегда справедливость. И даже если слова мамы и на самом деле строгие, даже тогда совсем не обидно. А как-то необыкновенно хорошо. Светло. Тепло…

Голова моя кружилась. Ломило тело, ноги. Но рядом была мама. Ее глаза смотрели на меня с любовью. Мама поняла. Поняла, почему мы с Кириллом бежали из школы. Ведь нам не только хотелось увидеть наших мам. Нет, не только это. Что-то большее было причиной. Соскучились? Да. Но не только это. Что-то большее было… Да, было! Потому и пошли наугад, не побоялись мороза и дальней дороги.

Но наши мамы скоро нас снова отвезли в школу. Только мы выздоровели — и нас сразу отвезли в школу. Было обидно. Будто они перестали понимать нас, сыновей. Мы по ночам снова роняли слезы в подушку.

Но потом я стал замечать: учительница не такая уж мне чужая. Она была по-своему доброй и тоже стала меня понимать. Конечно, она не могла, как мама, с утра и до ночи тянуть невод, ловить настоящих живых рыб. Зато умела другое. Она научила меня читать.

И книги были интересны не только своими картинками. Буквы, собираясь в строчки, как стадо оленей по горной тропе, шли и шли, спускаясь от одной мысли, поднимаясь к другой.

Прочитаешь страницу — будто тропу пройдешь, вторую прочитаешь — на незнакомую высоту поднимешься, а книжку прочтешь — в волшебной стране побываешь, все ее дороги и тропинки изведаешь…

Летом я был снова с мамой.

Ловил рыбу, гонялся за утками, и даже настоящие, дикие гуси не раз убегали от меня, словно трусливые зайцы. И Кирилл был со своей мамой.

Хорошо было мне в окружении рыб, птиц, таежных зверей, но почему-то книжки становились интересней и интересней. Они будто колдуны. Зачаровывают. Сидишь и смотришь в бумагу. И не желаешь бегать так много, как раньше. Вспоминается учительница. А к осени мне захотелось свою учительницу увидеть.

Еле дождался первого сентября. Шел в школу, как на праздник.

И Кирилл шел в школу, как на праздник… Он шел рядом со мной, улыбчивый, веселый.

Школа — большой светлый праздник.

Праздник, когда мама и папа со мной. Неужели этот праздник кончается? Папу увезли в черной кошевке. И лошадь черная, быстрая. На быстрой лошади увез моего папу большой начальник района. Он сказал, что надо поднимать новый колхоз. И папа поехал… Стал он там председателем колхоза. Колхоз этот далеко-далеко от нашей деревни. Не один раз надо остановиться на лошадях, чтобы доехать до той деревни. Не один раз чай кипятить, чтобы доехать до той деревни. Далеко… А дедушка уже старый. И бабушка старая. Собака у них стала старой. Они не могут ехать так далеко. И мама не поехала. Кто будет кормить дедушку? Кто будет кормить бабушку? И мне надо учиться. Как я могу оставить школу, которая мне нравится? У них там, может быть, и школы-то настоящей нет, одни олени. А мне нравится теперь наша учительница. Нет… Я не хочу в дальний колхоз. Я с мамой, с дедушкой, с бабушкой хочу. Папа уехал, а мы остались. Скучно без папы. Холодно.

В трубе чувала завывал ветер. Холодный ветер, злой ветер, ветер, несущий смерть. Под напором этого ветра еле удерживалась наша ветхая избушка. Казалось, вот-вот она сорвется и огромной черной птицей взлетит туда, где одна смерть…

Ась-ойка лежал на мягкой оленьей шкуре ногами к живому огню. Он умирал. Всю долгую жизнь дедушка поддерживал огонь нашего очага. Теперь у огня сидели Анеква, моя бабушка, и я. Собака Нёхс, положив голову на лапы, глядела на дедушку тревожными глазами.

Ась-ойка говорил тихо, в лад завыванию ветра в трубе.

— Видно, настало мое время уходить. Слышите, как воет черный ветер, как зовет меня…

Ась-ойка закашлялся, потом застонал. Непривычно было слышать его стоны. На днях он казался сильным. Плел гимгу и сказку сказывал. Даже на рыбалку мы опять сходили…

Сегодня он лежал слабым и немощным.

Ась-ойка знал, что он умирает, и ему было тяжело.

— Вот зовет меня Торум к себе. И я уйду. А вы оставайтесь с честью. Доплетите мою гимгу. Председатель колхоза придет — извинитесь, что я ушел, не докончив ловушку. Надеюсь, внук мой доплетет ее. Ну-ка, бери корень, плети, — обращаясь ко мне, сказал дедушка и тяжело закашлялся.