Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

— Коли дорого, не бери! Не неволю!

Влас ничего не сказал, отошел от этого воза и побрел дальше.

На возах, укрытые мешками и домотканными половиками, прятались яйца, молоко, мука, печеный хлеб, калачи. На возах, которые оберегались зорко и неприступно мужиками или бабами, было все, в чем нуждался город и что поглощал он без остатка и ненасытно.

«Ишь, как жадничают!», подумал Влас, ошеломленный гомоном и базарной трескотней. Ему вдруг стало неловко, словно кто обидел его чем-то. Он вспомнил о своем хозяйстве, вспомнил о том, каких трудов стоят, чтоб добыть из земли хлеб. Вспомнил об усилиях, которые клал на это у себя в деревне. И все-таки его поразили цены, которые он услыхал впервые здесь на базаре.

«Шешнадцать за пуд...», сообразил он, «это, стало быть, рублей с полсотни с мешка. А полсотни, как-никак, и теперь большие деньги».

Полсотни рублей, — Влас подсчитал, что этаких денег он на стройке не заработает и в полмесяца. А тут за один мешок хлеба.

«Ишь, как здорово жадничают!..», загвоздилась в его уме упрямая мысль.

«Мысленное ли это дело? Такие деньги!..»

И, как бы отвечая на эти его мысли, с воза, мимо которого он проходил, высокий злой голос прокричал:

— Мыльца да карасину негде добыть! Рази нам дают? За все с нас вы же дерете несусветно!

— А вы прямо грабите народ. Ни совести у вас, ни души... Последнюю рубаху готовы вы с нас содрать! — посыпалось со всех сторон в ответ на выкрик мужика.

Влас приостановился и покачал головой:

— Это вам не двадцатый год! — врываясь в спор, крикнул кто-то в стороне. Повернувшись туда, Влас увидел высокого старика в светлой кепке, в рваном пиджаке, с расстегнутой на груди грязной рубашкой.

— Понравилось вам тогда, — продолжал старик, заметив, что все обернулись в его сторону и выжидающе смотрят на него, — понравилось?! Вы тогда город целиком обобрали!.. У меня у дочери пианино было, инструмент музыкальный, так вы на муку его выменяли! На два куля!...

— Я у тебя не выменивал, гражданин! — пасмурно возразил мужик. — Мне твоей пиянины и задарма не надо!

— Все вы рвали! Все! Что только вам хотелось, все!...

У воза снова вспыхнули крики. Снова заволновались рассерженные, злые покупатели.

Влас тронул за плечо стоявшего рядом с ним человека и возбужденно сказал:

— Не все, товарищ! Не все, говорю, этак-то рвали!

— Отстань! — отстранился от него тот. — Отстань!

У Власа закипела обида в груди. Он захотел поспорить, доказать, что не все жадничают, что это только кулаки, рвачи. Но слова не шли с языка, и он обескураженно и оторопело оглядывался по сторонам. И ему стало тошно здесь, на базаре. Он пошел быстро, как бы убегая от чего-то, домой, в барак.

Там было тихо и безлюдно. Но это безлюдие, эта тишина успокоили Власа. Он пошел к своей койке. Рядом, с соседней койки, поднялась лохматая голова, и сонный голос произнес:

— А тебя давеча, дядя, борода какая-то спрашивала. Гость.

Влас удивился:

— Кто бы это такой?

— Не знаю... Сказал, что зайдет еще к тебе. Дело, говорит, есть...

Заинтересованный посетителем Влас стал дожидаться его вторичного прихода. Он ломал голову, старясь сообразить, кто его разыскивает, у кого к нему дело, какое это дело. Так прошло некоторое время. Наконец, посетитель пришел. Влас услыхал знакомый голос, спрашивавший кого-то у дверей:

— Медведев-то пришел?

И мимолетное досадливое чувство шевельнулось в нем: он узнал Некипелова.

Этот приход Некипелова и последующий разговор с ним остались памятными для Власа.

Некипелов прошел к Власу в барак, остро озираясь по сторонам, и, вместо приветствия, недовольно и обеспокоенно спросил:

— Ты пошто не приходил? Обещал понаведаться, а сам и глаз не показываешь!

— Работа... — пояснил Влас, улавливая в голос Некипелова злобу и недоумевая, почему тот гневается. — На работе я занятой...

— Работа! — презрительно передразнил Некипелов. И опять оглянувшись и погасив в себе озлобление, он предложил:

— Пойдем! желаю я с тобою по-душевному говорить. Пойдем на мое пристанище на тогдашнее!

Влас заколебался. Повадка Некипелова не понравилась ему. Но Некипелов пристал, и они пошли.

— Работа, говоришь? — протянул Некипелов, когда они вышли на улицу. — А на кой чорт тебе сдалась эта самая работа?

— А как же?

— Как же?! — передразнил Некипелов. — Ты на их работаешь, а они тебя по шеям, по шеям!..

Влас промолчал и пытливо оглядел земляка. Лицо у того было злое, глаза смотрели исподлобья, а губы сжаты были в жесткой острой усмешке.

— Понравились, видать, тебе порядки! В работниках, не иначе, сладко тебе робится? — с издевкой продолжал Некипелов. — А я-то, признаться, думал, что ты мужик совестливый, крест у тебя на груди, думал, имеется...

— Это почему же, я, выходит, не совестливый? — вспыхнул Влас.

— А потому... Сам должон догадаться, не ребенок годовалый!

— Невдомек мне.

— Мы с тобой об чем тогда разговаривали, на постоялом?

— Ну, об разном...

— Забыл?

— Может, и забыл... — раздумчиво сказал Влас. — Выпивши я был. В голову ударило.

— Значит, забыл? — как-то по-хозяйски, придирчиво повторил Некипелов. — Так, значит, и запомним... Запомним, что ты как ветер в поле: то в одну, то в другую сторону дуешь!

Уловив обидное для себя в голосе Некипелова, Влас остановился.

— Об чем разговор? — резко спросил он. — Ты что, Никанор Степаныч, об себе думаешь? Должен я тебе, что ли? Пошто глотку на меня дерешь? Этак-то...

— Я глотку не деру... — сразу сдерживаясь, спохватился Некипелов. — У меня, вишь, сердце закипает: сволочи напроходь оказываются все!.. Я к тебе, как к другу, оногдысь сунулся. Могли бы мы иметь с тобой дело. Большое дело. Ждал я тебя. Мне к тебе не с руки на постройку эту было итти. Ждал я тебя. Ты тогды ведь обещанье дал, что придешь. А надул, обманул.

— Большое дело? — удивился Влас.

— Да. Я тебя с понимающими людьми соображал свести, а ты спрятался от меня.

— Недосужно мне было. Говорю тебе, работа. Ну, а заодно еще и промашка у нас там на постройке выскочила.

Некипелов при слове «промашка» насторожился.

— В каком роде? — быстро спросил он. — Что за промашка?

— Худое дело, — вздохнул Влас, — парня прикончили и, скажи на милость, самым бессовестным манером.

— Как?

Влас рассказал. И пока он рассказывал, лицо Некипелова менялось: сначала на нем было напряженное внимание, потом внимание сменилось сдержанной радостью и, наконец, когда Влас поведал о комиссии и собрании, внимание и радость сползли, и бурная злоба прилипла к его щекам, зажглась в глазах, задрожала на губах:

— У, гады! Изничтожили православного рабочего человека да еще тень на других наводят!.. До чего, господи, доходит, до чего доходит!.. Ну, что же ты своим умом об этом разумеешь? — обратился он к Власу.