Ахмедхан Абу-Бакар - Рассказы советских писателей

И все время мне чудилось, будто перед глазами у меня летали черные грачи с костяными клювами.

Я жалел себя, большого и доброго человека, которого никто не видит теперь и не слышит. Я порывался приблизиться к людям, кричал им, устав от бесплотного и пугающего одиночества, но люди не замечали меня и проходили мимо, перечеркнутые тенями черных летающих хлопьев, похожих на грачей.

«Что такое? — подумалось в паническом каком-то ужасе. — Что это летает там такое?»

Я пытался свистом позвать свою верную собаку, которую так постыдно бросил, променяв на красавицу Зарему, но никакого свиста не слышал, хотя мне казалось, что очень громко и зычно свищу.

«Ах, Зарема, Зарема! Что же ты натворила? Как же ты могла не увидеть меня? Кто ты такая? Откуда взялась? Ославушки испугалась? «Посияйте, посияйте…» Что такое?»

Я вдруг увидел перед собой человека и даже услышал его усмешку. Только вот мне показалось, что на голове у него сидел черный грач.

— Эй… что такое? — сказал я бранчливо. — Почему вы все… это… Я тут, а вы не видите? Стою. Что такое? Как это… вообще…

— Ты где живешь? — спросил у меня человек. А грач тем временем тяжело поднялся и улетел.

— Собаку видел? Я тут собаку потерял… А что такое? Зарема ушла куда-то, а я жду. Вот хлеб, вот мясо… А ты видел? Вообще не надо… никакая Зарема… и пусть она чего хочет… Где моя собака? Ты видел или нет?

И вдруг в какое-то неуловимое мгновение я услышал и почувствовал себя, услышал свой бред, и в испуге хотел было отстраниться от стены, но она, как магнит, держала меня каменным холодом.

— Ты извини, друг, — пробормотал я вполне сознательно. — Что-то никак не могу совладать с собой.

— Бывает, — сказал тот добродушно. — Приезжий? Из Москвы, наверно.

— Ага… А почему ты знаешь?

— Вижу, что медовухи в «Детинце» напился.

Ах, да! Медовуха!

Только теперь, когда человек, поддерживая меня под руку, повел по тропинке, — только теперь понял я, откуда, у меня в кармане хлеб и кусок жареного мяса.

Я вспомнил все, и, превозмогая бражный туман, с благодарностью пожал руку доброму человеку.

— Спасибо, — сказал я ему жалобно.

— Да ничего. Как себя чувствуешь? Ноги идут?

— Идут.

— А у нас тут все приезжие на медовухе покупаются. Сами-то мы ее и не пьем. Найдешь дорогу-то? Не заблудишься? Мост-то видишь? Мост-то перейдешь, там и гостиница твоя. А на раскопках-то был? На том берегу? Сходи, интересно.

— Спасибо…

— Мы москвичей-то боимся, — весело сказал он мне и рассмеялся. — Бывай!

Мы расстались.

Он был в нейлоновой стеганой куртке небесно-голубого цвета, а на голове у него тускло отблескивала черная шапочка-финка из кожезаменителя. Добрый мой и веселый человек, узнавший во мне москвича! Почему?

Ах, да — медовуха…

И опять надо мной заветвились деревья над косогорами, оживленные растрепанными гнездами скрипучих грачей, и я заторопился вверх по врубленной в этот косогор крутой деревянной лестнице, приведшей меня к прорану в кремлевской стене, к воротам, в которые когда-то, переехав через реку по старому, давно уже снесенному мосту, въезжал на коне взбешенный и воистину Грозный Иван под колокольный звон розовой Софии. Я даже услышал, как дробно цокали подковы его коня на серой брусчатке детинца.

А меня встречали грачи. Было тихо, тепло и малолюдно на серой площади перед Софией, и только у памятника грудились люди.

Но Заремы не было среди них.

Грязь на моих ботинках и брюках подсохла, я имел, наверное, растрепанный и неряшливый вид, оказавшись опять среди людей.

Впрочем, на меня никто не обращал внимания, и, уже привыкая к этому, я долго еще искал Зарему, надеясь встретить ее и разглядеть еще раз среди людей. Я устал от бесплодных поисков, измучился от сознания, что больше никогда не увижу эту юную женщину, исстрадался душою и, теряя всякую веру в себя, теряя самолюбие и все те добрые качества, которые совсем недавно казались мне святыми, — верность, долг, обязанность перед семьей, — я метался, как брошенная на берегу собака, надеясь на чудо, на счастливый случай, на удачу…

Но все было напрасно. И, грешный, неприкаянный, вышел я вдруг нежданно и негаданно к древней сторожевой башне, в которой, оказывается, был ресторан русской кухни, носивший название «Детинец».

В башне теплился коричневый, деревянный сумрак, пахло медом и свечами. Деревянные стены и деревянные лавки, а на столах — глиняная посуда и хохломские ложки.

Мне принесли медовуху в глиняной, словно бы в печи прокопченной кринке и поставили рядом с ней глиняную чашку. И очень странно было пить это темное, пахнущее медом легкое зелье из темной же чашки. То ли много его там, то ли мало? Трудно понять. Мне показалось, однако, что очень мало, и я решил как следует распробовать древний напиток, легкую и душистую бражку.

Криночка была маленькая, а чашка большая. Официантка в кокошнике и русском платье была так хороша собой, и так уютно было в башне, такие славные люди сидели вокруг меня и так приятно дул ветерок в бойницу, что я забыл про все свои страдания и в блаженном успокоении думал о том, как вкусна и сытна исконно русская еда, запиваемая душистой медовухой.

Но слишком уж мала была криночка! Черненькая, глазурованная изнутри: что-то поблескивает, а что не поймешь, то ли медовуха, то ли глазурь.

— Как вас зовут? — спросил я у официантки.

— Валя.

— Валечка, милая, принесите мне еще одну криночку, а то мне мясо нечем запивать. Уж очень сухое мясо-то.

А Валя сказала мне с улыбкой:

— Вы, наверное, приезжий. Не советую.

— Ну что вы! Валечка! Я же знаю себя!

— Себя-то вы знаете, а медовуху небось ни разу не пили, не знаете, что это такое…

— Вот и знакомлюсь с древностью.

— Честное слово, не советую. Она коварная! Вы лучше квасу с хреном выпейте или клюквенного морсу. А то у нас ведь как? Вот ленинградцы или москвичи ознакомятся, как вы говорите, с этой древностью, а потом плащи, фотоаппараты — все забывают. Правду говорю. Лучше квасу выпить.

Я призадумался с сомнением, но, сохранив еще здравый рассудок, согласился на квас.

— Раз такое дело, — с усмешкой сказал я, — несите квас. Только вы меня, Валечка, тоже не знаете, я крепкий мужик.

— Это хорошо! Очень даже замечательно. Кушайте на здоровье, а я сейчас принесу.

Но я уже был сыт и пьян и, заворачивая в салфетку хлеб и кусок остывшего мяса, сказал милой Вале, которая с удивлением посмотрела на меня:

— Это я, Валечка, собаке. Хорошая такая, лохматенькая собачка.

— Гиду, что ль? Рыженькая?

— Какому Гиду? Просто бездомной какой-то… рыженькой, правда, и с кривым хвостом.

— Это Гид.

— Гид? Кличка такая, что ль?

— Да. Его тут все знают. Хитрющий! На вид-то он плюгавый, а понятливый зато. Как увидит приезжего, так и пойдет с ним, если не прогонят. Ходит, дожидается, вроде бы показывает — вот и прозвали «Гидом», А как же! Люди чего только не придумают. А он вроде бы и хлеб не зря ест — зарабатывает. И ведь главное, со своими-то городскими не пойдет! Чует, что свой. Неинтересно. А как турист или приезжий какой иностранец бывает из Москвы или из Ленинграда, так он тут как тут, улыбается, бежит колобочком впереди.