Кирилл Столяров - Изолятор

— Прокофий Иваныч, ты что, вконец умом рехнувши? — подивился Николай. — Посуди сам, кому ты нужен?

— На дворе давеча брехали, будто трупы покупают в музей какой-то, запамятовал названье, мудреное вроде... На руки хорошие деньги дают, а как помрешь — приходют и забирают. Так я, Миколай, на то согласный. Ты отыщи музей и продай меня, а то совесть меня гложет, что в разор вас пустил.

— Иди-ка ты, дед, к такой-то матери! — ответил Николай. — Еще чего не хватало!.. Трупами пускай мазурики торгуют, а нам не пристало. Живи пока живется, а потом, как смерть примешь, панихиду по тебе справим по православному обычаю и предадим земле.

Зима прошла сиротская, слякотная, а по весне Николай с Тоней огородом занялись пуще прежнего, чтоб деньжат поднакопить. И все хорошо шло до того злого августовского дня, когда приключилось с ними горе горькое...

В тот день ихняя бригада сверхурочно работала, и попал Николай домой в седьмом часу, когда Тоня с Настенькой давно на огород ушли. В полдень легкий дождик попрыскал, а вечер стоял тихий и ясный, для работы на огороде сильно пригожий. Взошел Николай в дом рыбкам корму задать и обомлел: клетка пустая, а Прокофий Иваныч наново учинил разгром почище прежних двух. Должно, Тоня впопыхах замок не заключила или что другое стряслось, но выбрался старик на волю и покрушил все дотла. От оттоманки память одна осталась, стулья—в щепу, у шкафов дверки — напрочь, а кругом — тарелки битые. Сам Прокофий Иваныч лежит на полу и ящик телевизионный расколотый к себе прижимает. Аквариумы тоже разбитые, а рыбки все передохли и ногой растоптанные. А их-то за что?!

— Доколе ж ты измываться надо мной будешь, зараза? — криком закричал Николай.

А старик глянул на него и развеселился, слюни пускает и знай похихикивает. Тут кровь Николаю в голову кинулась, круги в глазах поплыли, и зарябило так меленько. Схватил он ящик телевизорный, швырнул его Прокофию Иванычу на грудную клетку, а дальше Николай ничего не запомнил. Как пришел в себя — видит, что лежит Прокофий Иваныч побелевши весь и не дышит. Закурил Николай, помотал головой от беспросветной тоски и двинулся в милицию — сам на себя заявлять. И вот завтра ему приговор будет.

Вскоре после того, как он скомкал так приятно начатый разговор с доктором Обновленским, съежившийся Перчик распрямил спину, поднялся с нар и, припадая на искалеченную ногу, заковылял в угол камеры, где не без усилий взгромоздился на толчок и предался размышлениям. Надо признаться, что его чрезвычайно обрадовало интеллектуальное пополнение и он надеялся славно скоротать время, болтая с высококультурным собеседником о всякой всячине, однако первая же попытка закончилась идиотским срывом. Зачем он брякнул лопоухому пузану, что считает себя везучим? Кто тянул его за язык?

Перчик сплюнул с досады, крепко зажмурился и мысленно представил себе тот пятилетний отрезок времени, который отделял последнюю его посадку от предпоследней. Увы, подлинная роль Аркадия Самойловича в лечебно-производственных мастерских психиатрической больницы не имела ничего общего с тем, что он наболтал доверчивому гинекологу. В действительности Перчик был там всего-навсего мастером по ремонту и эксплуатации оборудования и понятия не имел о том, откуда брали сырье, куда и как сбывали «левый» товар, каким образом делили между собой доходы, и так далее. Фрайштадт ежемесячно подкидывал ему с барского стола жалкую сотню только за то, что Перчик добросовестно ухаживал за оборудованием и не совал свой нос куда не следует. Короче, Перчик наверняка избежал бы ареста, если бы не ввязался в одну идиотскую авантюру. Человек ненасытен: ему, видите ли, показалось мало зарплаты, пенсии по инвалидности и дотации Фрайштадта, и он очертя голову принялся таскать бигуди и с помощью знакомых торгашек сбывать их населению. В первый месяц получил 380 рублей, во второй — ровно 600, в третий — без малого 850, а на четвертый засыпался в подсобке галантерейного магазина, и, сами понимаете, угодил в изолятор. Их лечебно-производственная лавочка запылала синим огнем, большинство заправил выловили и осудили к различным наказаниям, а Перчик снова отделался легким испугом. Суд установил, что он не был причастен к крупным хищениям социалистической собственности и — очень важный довод в его пользу! — не состоял в преступном сговоре с основными обвиняемыми, инкриминировал ему лишь один эпизод на сумму 370 рублей, и приняв во внимание первую судимость, чистосердечное раскаяние на следствии, положительную характеристику с места работы и полученное на фронте увечье, определил ему наказание по части 2 статьи 92, с применением статьи 44 УК РСФСР в виде пяти лет лишения свободы условно с годичным испытательным сроком.

Предварительное следствие по крупному хозяйственному делу длится месяцами, суд тоже тянется долго, поэтому все вместе (включая срок кассационного рассмотрения в Москве) заняло в общей сложности восемнадцать месяцев, и Перчик вернулся домой лишь в сентябре 1970 года. Его жена Ася оформила отпуск, получила ссуду в кассе взаимопомощи и увезла Перчика в Сочи, где они отдыхали дикарями. Красивого отдыха, однако, не получилось, потому что Ася взяла Перчика в клещи. Перчик ворчал, негодовал и лез на стену, но Ася была неумолима и пошла всего на одну уступку — раз в неделю покупала ему коньяк. Так, сами понимаете, стало чуточку легче, но ничуть не веселее. А по возвращении домой начались трудовые будни.

Памятуя об испытательном сроке, Перчик не пошел на поклон к Фрайштадту и устроился слесарем на фабрику мебельной фурнитуры, где честно отработал целых тринадцать месяцев и девять дней. Чтобы вы знали, он остался бы там и на более продолжительный срок, благо коллектив в бригаде подобрался надежный — все люди пожилые, основательные, а бестолковых — раз, два и обчелся, да и платили прилично, однако как нарочно с лета началась у него жуткая невезуха в домино, и он по уши погряз в долгах. Партнеры у Перчика постоянные, очень интеллигентные, денежные, они долго терпели, но, сами понимаете, кредит портит отношения. Однажды в выходной день — дело было то ли в октябре, то ли в ноябре, — когда они, как обычно, забивали «козла» под грибком у детской площадки в проходном дворе на улице Софьи Перовской, Перчик допустил оплошность, после «яиц» нерасчетливо сделал «рыбу» и нарвался на скандал. Игравший с ним в паре доцент Окропирашвили позеленел от злости, обозвал его «вшивым дегенератом», швырнул на стол две «красненькие» и с расстройства раньше времени ушел обедать в «Кавказский», а завмаг Тулумбасов набычился и понес околесицу насчет долга чести и мордобоя. Короче, его с позором выставили со двора, он медленно поплелся к Конюшенной площади, и тут на его пути оказался Фрайштадт.