Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

— Дозвонился.

Вид у Львовского был не только озабоченный, а просто скверный.

— Я уж хотел для вас у тестя взять, — сказал Рыбаш, — да ни его, ни тещи нет в Москве. В Крыму, — они всегда весной в Крым ездят… Такая незадача.

— Да, — сказал Львовский и слабо улыбнулся. — А вы, оказывается, хороший товарищ.

Он пожал ошеломленному Рыбашу руку и зашагал к лестнице.

Третьего утром он пришел в больницу минут за пятнадцать до срока и, раздевшись, стал поджидать Юлию Даниловну. В окошке справочного бюро уже мелькала бело-розовая Раечка: ее рабочий день начинался в восемь, чтобы родственники больных могли наводить справки с самого раннего утра. В вестибюле было пустынно и прохладно. На желтых и красных плитках пола, отмытых до неправдоподобного блеска, лежали солнечные квадраты. Солнце косыми потоками лилось сквозь высокие окна, к в этих дрожащих золотых потоках рябили, как живые, еле видимые пылинки.

Львовский, не спуская глаз с входной двери, увидел, как Наумчик в одном костюме, с перекинутым через руку плащом, едва появившись в вестибюле, двинулся к окошку Раечки. «Неглупый парень. Что он в ней нашел?» — подумал Матвей Анисимович.

Рая со злым, надутым лицом глядела на Гонтаря.

— В-все еще с-сердитесь, Раечка? — спросил тот. — Ч-честное с-слово, зря. Я н-не умею ходить в гости к чужим людям, и я плохо т-танцую. Н-не з-зная ваших д-друзей…

— Узнали бы! — резко сказала Рая.

Она добавила что-то еще, но Львовский не расслышал — в дверях появилась Лознякова. Он кинулся ей навстречу:

— Юлия Даниловна, у вас есть тысяча рублей?

— Какая тысяча? — изумленно спросила она. — Во-первых, здравствуйте.

— Здравствуйте, здравствуйте! — Львовский не мог сдержать нетерпения. — Юлия Даниловна, все объясню потом. Есть тысяча рублей?

— Нету, — грустно сказала Лознякова. — Если бы три дня назад… Сергей купил у приятеля моторку и вчера отдал все деньги. Он с ума сходит от моторных лодок!

— Так… — Львовский не побледнел, а как-то посерел сразу. — Ну, значит, нет.

— Очень нужно?! — Лознякова испытующе взглянула на Матвея Анисимовича. — Какой-нибудь заграничный препарат для Валентины Кирилловны? Скажите — какой, я, может быть, достану…

— Нет, нет, совсем другое, — он помотал головой. — Ладно, Юлечка Даниловна, перестаньте об этом думать. Я как-нибудь устроюсь.

Лознякова встревоженно смотрела на него.

— Мне не хотелось бы допытываться, но, если это очень важно, Сергей продаст лодку. Наверно, дней за пять найдется охотник…

Львовский решительно сказал:

— И думать не смейте! Еще лодку из-за меня продавать! — Он взглянул на часы. — Пора наверх…

Они вместе подошли к лифту. Лознякова вдруг нежно и радостно улыбнулась:

— Матвей Анисимович, а ведь вы Кирюшку просто подменили!

— Не я, не я, — Львовский силился ответить улыбкой. — Лучше скажите, сирень еще стоит?

— Ох, — засмеялась Лознякова, — стоит! И та-ак пахнет… В общем, видите, на каждого из нас находятся свои борзые щенки.

— Какие борзые? — не сообразил Львовский.

— Ну, помните: не деньгами, так борзыми щенками.

Матвей Анисимович внутренне содрогнулся:

— Да, вы правы. На каждого.

Крутых, сдававший Львовскому суточное дежурство, как всегда докладывал скупо. Напоследок сказал:

— В девятой палате подкидыш.

— Что значит — подкидыш?

— Больная Фомичева. Привезли с острым аппендицитом. Оперировал Окунь с дежурным стажером. Положил к нам.

— Почему к нам?

— Сказал — у него в отделении мест нет.

— А почему оперировал не с вами?

— Я в приемном отделении вправлял вывих. Привели на десять минут раньше.

— Как это — привели?

— Ну, пьяный. Вывих локтя. Его привели соседи. Мы сделали рентген, я вправил и послал домой.

— Одного?

— Нет, его ждали. С этим пьяным все в порядке. А у Фомичевой плохое самочувствие.

— Боли?

— Слабость. Рвота. Головокружение.

— Когда делали операцию?

— Вчера. В двадцать два пятнадцать.

— Егор Иванович приходил к ней?

— Нет, не приходил.

Львовский отвел глаза. Обычные фокусы Окуня! Уж если сделает ночью сам операцию, обязательно подложит в первое отделение. Так спокойнее: случись осложнение — отвечать будет первая хирургия.

— Ладно, я сейчас посмотрю ее. Фомичева? Девятая палата?

— Да. Мне остаться?

— Зачем же? Ступайте отдыхать.

Отпустив Крутых, Львовский сел за стол, раскрыл журнал операций и, не читая сделанных за два праздничных дня записей, тупо уставился в чистую страницу. Мезенцев, конечно, сегодня не приедет. Рыбаш, наверное, уже в палатах, у тех, кого сам оперировал. У него никогда не хватает терпения дождаться обхода — непременно забежит спросить: «Как спали?.. Плохо?.. Ну-ка, что скажут соседи: небось так храпел, что стены дрожали?.. Нет, не храпел? Ну ладно, дадим сегодня таблеточку — на всю больницу захрапите!» А во время обхода снова остановится у койки, и даже присядет: «Сестра, почему товарищ плохо спал?.. Боли? Что же вы сделали?.. Так, ясно. Правильно». И опять к больному: «Ну, дружище, она не виновата. Хотел ей выговор влепить — не за что. Или все-таки есть за что?» Больные очень ценят и грубоватую шутливость Рыбаша и его разговоры, хотя вопросы он задает быстро, словно мимоходом, в выражениях не стесняется, может и съязвить ненароком. А Мезенцеву отвечали коротко, осторожно, хотя тот был неизменно вежлив и внимателен. Стеснялись? Чувствовали спрятанное за корректной вежливостью равнодушие? Скорее последнее.

Но что же он сам-то сидит, думает о всякой ерунде, когда пора начинать обход? Не забыть бы об этой Фомичевой из девятой палаты. Слабость, рвота — еще не страшно: организм бунтует против хирургического вмешательства. А почему головокружение?

«Ну, вставай же, вставай, старик, пора начинать дежурство…» Однако он продолжает сидеть за столом, все так же бессмысленно глядя на пустую страницу журнала. Что-то надо было сделать, прежде чем идти в палаты… Что-то очень неприятное… Да! Позвонить Расторгуеву.

Львовский медленно достает из внутреннего кармана листочек с кокетливыми буквами: «Кузьма Филиппович Расторгуев», медленно снимает телефонную трубку, медленно, через силу, набирает номер.

Жизнерадостный тенорок откликается мгновенно:

— Расторгуев на проводе.

— Добрый день, Кузьма Филиппович, — с усилием произносит Львовский. — Это говорит…

— Как же, как же, с добрым утречком, доктор! — перебивает тенорок. — Первомайский приветик! Работает наша штучка?

— Работает, спасибо, — еле ворочая языком, отвечает Матвей Анисимович. — Только зачем же вы такие сюрпризы устраиваете? Я ведь, кажется, не давал вам повода…

Расторгуев сыплет скороговоркой:

— Помилуйте, товарищ доктор, для хорошего человека мы всегда с огромным удовольствием… Сам выбирал, сам доставил, сам установил, никакого чужого глаза, не извольте беспокоиться…