Ефим Пермитин - Ручьи весенние

Любовная песня лесного великана нежна, как шелест сухой травы. Будто бы слабая, она покрывает все звуки леса. «Шепчущая песня! — зовут ее охотники и безошибочно различают глухариное токованье даже в ветер, под шум и скрип раскачивающихся деревьев.

Глухарь пел где-то совсем недалеко. Под его песню Андрей сделал несколько десятков прыжков и почувствовал, что певец очень близко. Сердце билось так громко, что охотник боялся, как бы оно не «подшумело» глухаря. Андрей жадно вдыхал зоревой, чистый воздух. Было еще темно, и как ни силился охотник — рассмотреть птицу не мог.

В стороне, на гриве, токовали тетерева, придушенно-хрипло хоркали пролетающие, отыскивающие самок вальдшнепы. Но Андрей не слышал ничего, кроме пения глухаря. А небо все светлело и светлело. Потом оно стало наливаться киноварью и янтарем. На полянку, на жидкий снег упали пурпурные блики зари. Андрей уже отчетливо различал соседние кроны сосен и на самой ближней, на толстом голом суку, увидел желанного глухаря. Большая птица, веером распушив хвост и подняв голову на толстой шее, медленно передвигалась по суку: в алом пламени зари глухарь казался огромным и черным, словно вырезанным из мореного дуба.

Певец был виден теперь во всем весеннем брачном блеске: дикой ярью были налиты его малиново-огненные глаза; над карминно-красными бровями синей плавленой сталью переливались перья… Прилетевшие с рассветом глухуши стали призывно квохтать, звать его, а он пел и пел. Андрей стоял и смотрел на певца, не решаясь вскинуть ружье к плечу.

Одна из глухарок подлетела и села на маленькую сосенку так близко от охотника, что Андрей разглядел даже ее нежную пеструю грудь, отливающую палевыми тонами.

Глухарка вытягивала шею, поворачивалась к петуху то одним боком, то другим и, приспустив хвост, как-то вся приседала на качающейся под нею ветке и квохтала. Это был не то вздох, не то стон… Андрею открывалась сокровенная жизнь птиц: «тайное тайных» векового леса.

А чарующая, древняя как мир песня все лилась и лилась с высокой кроны сосны.

Андрей пытался уловить мелодию глухариной песни и не мог. В простой на первый взгляд, как просто все в природе, глухариной песне, в то же время ему чудилась такая поэтическая глубина, в каждом колене ее было столько тончайших оттенков, что ни запомнить, ни тем более воспроизвести ее действительно не было никакой возможности.

Неизвестно, сколько бы еще времени любовался Андрей певцом и глухушей, если бы сбоку не грянул оглушающий выстрел. Глухарь дрогнул, на секунду задержался на сучке и упал в жидкий, фонтаном брызнувший снег.

Витька Барышев с дымящимся стволом крупнокалиберной берданки подскочил к поверженному петуху и поднял его за поникшую голову.

Гул выстрела нарушил очарование леса. Все замерло. Даже тетерева смолкли, а конопатое лицо Витьки сияло радостью.

Андрей тяжело вздохнул. «Не будет покоя», — подумал он и шагнул навстречу молодому охотнику.

Никогда еще Андрей так нетерпеливо не ждал тепла, наступления настоящей весны. Он верил, что в горячке полевых работ обмелеют и тоска и боль, забудется то, что никак не забывалось сейчас. Но настоящая весна, как назло, не наступала, хотя давно прилетели крылатые ее вестники: грачи, жаворонки, журавли. А Витька Барышев видел и первых уток. Появилась даже синица, но и она, против обыкновения, не принесла на хвосте настоящей весны. День тепло, неделю холод.

— На хромом пегом быке едет нынче на Алтай весна. В прошлом году в эту пору разгар сева был, нынче без шубы и на задворки не выйдешь, — говорили местные крестьяне.

— Зато и снегов! Нынче ухватывай, сей не жалей, окупит землица-матушка!

— Мы-то спешим, да она не торопится. Будто чует целина, что доживает последние денечки; как ленивый тракторист, глаз продрать не хочет, — шутили механизаторы.

— Пусть не торопится, пусть будет поздняя, да вода спорая — верное это дело к урожаю!..

Примет незаурядного будущего урожая было много. Накопленные поколениями наблюдательных землеробов — они радовали сердца людей. И о чем бы ни говорили и колхозники и трактористы, а обязательно возвращались к посевной, к урожаю: так хотелось, чтоб после многолетней засухи — припожаловал бы, наконец, этот долгожданный урожай-батюшка.

…Тракторные отряды вышли в поле по снегу. «Задерживать талые воды, прибивать влагу», — как говорилось в приказе директора МТС.

Радовались выезду в поле беспокойные тракторные бригадиры. Так радуются рыбаки перед началом путины, охотники — при сборах в тайгу. Неискоренима в душе человека весенняя тяга из жилья под просторный купол неба.

— Пусть даже померзнешь немного, зато увидишь, разберешься, что у тебя есть, чего не хватает.

Но нынче тракторные отряды мерзли в поле больше чем следует…

И вот, наконец, после нудной «сивой перемежицы» выдался безветренный теплый вечер. Задымились, запаровали поля, залились в благословенной лазури жаворонки. Казалось, небо потрескивало от их пения Из прокопченных бригадных станов на солнечный угрев вылезли трактористы, прицепщики, повариха, разнежились, засмотрелись на широкий простор.

Река заливала луга. За лугами, в дымчатой дреме — лес, за зубчатую его гриву садилось солнце. Пожаром запылали и облака и верхушки деревьев на горизонте. Мечтательный Саша Фарутин смотрел на синь леса, и ему казалось, что зубчатые стены его стерегут неизведанный манящий край, куда они, молодые механизаторы, должны найти дорогу. Обязательно должны — пусть с боем, с великими трудностями, но» найти!

«Поход в будущее! Я — в голове колонны…» Саша начал было складывать стихи, но, почувствовав их убогость, бросил. «Буду лучше смотреть и мечтать…»

На не одетый еще тополь у стана сел скворец, вытянул шейку в сторону уходящего солнца и залился на разные голоса.

Бригадир Шукайло поднял чернокудрую голову:

— Оттаял, сердяга! А то все сидел, напялив черненый свой полушубчишко на самые глаза, и думал, наверное: «С такого бы холоду сто граммов тяпнуть!»

К трактористам подошел старый чабан из колхоза «Красный урожай», пасший овец на целинной гриве.

— Чему радуетесь, мужики?

— Весеннему ворожею — скворцу, — ответил за всех бригадир.

— Да что-то они нынче ворожат, ворожат, а наворожить не могут: упирается весна, да и только. Я вот собственными глазами суслика видел. А уж если этот стервеныш макушку из норки покажет, значит пришла она, матушка. Нынче же смотрю и не верю: «Обманет!» — Старик замолчал и тоже засмотрелся на жаркий золотой закат.

А весна на разные голоса продолжала уверять, что она пришла. Перекликались остановившиеся в полях на ночевку легкоперые казарки; радуя сердца охотников, жирным баском гоготали гуменники; со свистом, как пущенные из пращи, неслись утки разных пород. А под самым куполом неба, на широких спиралях, роняя грозный клекот, плавал властелин воздушных и степных просторов, узорнокрылый беркут-балопан. Черный, белохвостый, он в отблесках зари то занимался пламенем, то краснел, как живой флаг. Степь казалась безмерной, молитвенно тихой. В таком же безмерном покойном небе проплывали румяные облака. Хмельным весенним маревом курилась непросохшая целина. Она дышала ароматами старого ковыля, духмяной горечью полыни.