Рива Рубина - Вьётся нить (Рассказы, повести)

Тетя Малка с бледной улыбкой на губах:

— Рубашку я сама тебе сшила, сынок. Запомнила мерку. Как влитая на тебе.

Тетя Малка гладит солдата по плечу, и от плеча отделяется пустой рукав.

— Авремеле, дитя мое, где твоя рука?

Она гладит солдата по спине, и уже нет солдата. Только рубашка цвета хаки в руках у тети Малки. Она бросается к швейной машине. Рукава, спинки… Они стремительно вылетают из-под иглы, тети Малки за ними уже не видно. Гора цвета хаки. Она и на меня наваливается. Вот-вот задушит.

— Лееле, чего ты кричишь? Тебе что-то приснилось?

В окно бьет свет. Теплый, солнечный. Тетя Малка в синей вязаной кофте стоит у моего изголовья. Лицо свежее, только что, видно, сполоснутое холодной водой, седая голова аккуратно причесана. Убедившись, что я проснулась, тетя Малка осторожно, чтобы не растрепать волосы, повязывает их ситцевой косынкой в крапинку, собрав концы на затылке. Не могу оторвать глаз от ее ссохшихся рук с морщинистой желтой кожей. Через каких-нибудь полчаса эти самые руки продолжат мое сновидение. Рукава и спинки цвета хаки… Сколько настрочит их нынче на фабрике тетя Малка?..

— Сегодня поздно придешь? — спрашивает она меня уже от двери.

Явь и сон прошедшей ночи смешались. Я не в силах унять волнение. Именно поэтому я, неожиданно для себя, отвечаю резковато:

— Не знаю. Вы меня не ждите. Сколько раз я вас просила не дожидаться меня, когда я задерживаюсь.

— Что ты расстраиваешься, дурочка? У меня привычка такая. Пока не все дома, душа не на месте. Все равно не усну.

Позавтракав и накормив детей, я вслед за тетей Малкой пошла на работу. Раскинувшееся над кронами тополей голубое небо, ослепительное сияние вставшего в нем, как всегда в этом городе, уверенного в себе солнца вызывали у меня раздражение. Хоть возьми да покажи язык всему этому великолепию, как Майка, когда она чем-нибудь недовольна: «Уже конец лета. Хватит красоваться. Не время…»

Поди знай, что время самое подходящее, что этот день навсегда останется у меня в памяти. На работе меня сегодня так усердно поздравляли, даже небольшой сверток пирожков с повидлом подарили для детей, будто я своей собственной персоной освободила город от неприятельских войск, мой родной город. Известие пришло в конце дня. Успело ли уже радио его передать? Знает ли тетя Малка?

Влетев во двор, я ее сразу увидела. Она сидела у раскрытого окна. Видно, меня дожидалась. Радостно закивала:

— Знаю, Лееле, знаю.

Не говоря ни слова, я обнимаю ее уже со двора. Перегнувшись через подоконник, она уронила голову мне на плечо, притулилась к нему, как притихшее дитя.

Скрипнула калитка. Я обернулась, готовая поделиться радостной вестью со всяким, с кем попало. Да вот не поделилась, как-то не с руки оказалось…

Согнутый под тяжестью большого холщового мешка, протиснулся в калитку Ефим Борисович. Дверь в коридор бесшумно отворилась изнутри. В проеме двери промелькнула обернутая полой ситцевого халата рука Тамары Яковлевны, закрывшей ее за спиной вошедшего мужа. От калитки до самого дома протянулась белая дорожка — чистые крупинки риса, одна в одну. Я встретилась глазами с тетей Малкой. Как и я, она смотрела на белую дорожку.

— Пойти сказать… — встрепенулась она. — Жалко ведь. Крупинки как звездочки… Подумать только, дырявый мешок…

Тетя Малка, однако, повременила немного. Улыбнулась:

— Я иногда думаю: этим людям не позавидуешь. Какие радости они получают от жизни? — Помолчала, вздохнула: — Скорее бы домой… Да чтобы целыми и невредимыми остались те… которые еще есть.

В воздухе повеяло прохладой. Заходящее солнце, как в зеркале, отразилось в ясных стеклах нашей комнаты. Осветив исхудалое лицо тети Малки в раме окна, оно потонуло в собственном багрянце.

1964

Перевод автора.

Я очень любила мою учительницу. Она была самой красивой. Может быть, даже красивее моей мамы. И стать какая! Строгая, величавая… Никого замечательнее я не знала. Даже самое ее имя вызывало у меня благоговейный трепет. Полина Владимировна — до того дня, как отец отвел меня в русскую начальную школу для еврейских девочек, — я подобных имен не слыхивала.

Как мне хотелось отличиться перед ней — перед моей красивой и гордой учительницей! Во время уроков я не спускала глаз с ее ясного лица, всегда будто только что вымытого, и мечтала: сейчас она мне улыбнется. Сейчас мне поставит пять. Всею душой я хотела учиться хорошо. Но училась я плохо.

Дома я готовила уроки быстро и без ошибок, не нуждаясь ни в чьей помощи. Однако мою классную тетрадь украшали сочные кляксы, и учительница, усмехаясь, говорила: «Здорово ты булки печешь», — а когда она вызывала меня к доске, рука моя передвигалась по черной бескрайней глади так нерешительно, словно кто-то ее придерживал. Дома я бойко, во весь голос склоняла: «Стол, стола, столу; собака, собаки, собаке». Но когда на меня смотрела учительница и ставила вопрос как положено: «Кого, что я вижу», я терялась, не в силах ответить: «стол» или «собаку».

В конце года твердая рука Полины Владимировны вывела во всех гнездышках моего дневника аккуратные вензеля троек. Только в самом низу сиротливая пятерка — за поведение. Я заглянула в дневник, а минуту спустя уже не помнила о нем. Он для меня не существовал. Я радостно влетела в дом, громко возвестила: «Папа, одни пятерки!» — и прямиком во двор, играть с подругами в камешки.

Надо же было случиться такому — в субботу я вышла с отцом на улицу, а навстречу Полина Владимировна. Красивая, стройная, в белых перчатках, с крошечным белым кружевным зонтиком. Верхняя часть лица в тени, а подбородок светлее зонтика. На наше приветствие она ответила благосклонно-величественной улыбкой и продолжала свой путь. Но отец остановил ее, чтобы поблагодарить за мои успехи. Учительница удивилась. Ее красивые брови взметнулись.

— Вы видели дневник?

Я резко выдернула свою руку из отцовской и пустилась наутек. Бежала я долго. От отца, от матери, от дома, от школы, от города. Бежала, пока не закололо в боку, не перехватило дыхание. Но я не останавливалась. Я лишь замедлила бег. И только тогда почувствовала слезы на щеках. Может быть, я была испорченным ребенком, но должна признаться, что это не были слезы раскаяния. Впервые я задумалась, почему учительница выставила мне тройки, хоть знала я все не хуже других. Если бы у нее нашлось для меня хоть одно доброе слово, я бы ей всегда отвечала без запинки. В первый раз пошатнулся мой идол, и я шла, ничего перед собой не видя, шла и плакала от любви и разочарования. Так я оказалась на погосте за чертой города. Здесь и нашли меня вечером, спящую на зеленом холмике — деревянный крест в изголовье — с распухшим, в грязных разводах лицом.