Рива Рубина - Вьётся нить (Рассказы, повести)

Яша вошел в купе, взобрался на верхнюю полку, вытянулся было во всю длину, но сразу подобрал под себя ноги. Холодно… Снова жар? В санатории у него за последний месяц ни разу не поднималась температура. Он натянул на себя одеяло, подоткнул края. Вот так хорошо, тепло, клонит в сон. Чего еще надо? Ему ведь хотелось ехать одному. Сам решил.

Яша прекрасно знал, что Фира украдкой готовится его сопровождать. Однажды решилась даже намекнуть, что можно, наверно, снять комнату неподалеку от санатория, где он будет лечиться. Комнату! Да разве она бы на койку не согласилась — пусть и далеко от санатория! Никакой конурой не побрезговала бы и нисколько не переживала бы, если бы в одном закутке с ней паслось с полдесятка пышнотелых курортниц. Да, Фира ждала хотя бы небрежного кивка. До последней минуты — когда они вместе вышли из дому, когда ехали на трамвае к вокзалу. Но он не кивнул. Он свободный человек. Такова его воля. Да, он хотел, ему не терпелось, чтобы его оставили в покое. Все… Да, все… Остаться наедине с собой. Ему это необходимо. Во всяком случае, чтобы рядом не было Фиры. И не было… Он стиснул зубы и, дабы не прорвалось нечто ненужное и недозволенное, пресек свою мысль, которая все же досказала уклончиво: никого чтоб не было…

Он притих, долго лежал не шевелясь. В купе он был один. Его попутчики, семья из трех человек, вышли в Киеве. После трех санаторных месяцев с пятью соседями в палате, и то меняющимися — одни уезжали, другие приезжали, он радовался тишине и одиночеству. Как славно покачиваться в поезде и чувствовать себя здоровым. Избавленным от всех недугов… Исцеленному можно и вздремнуть спокойно.

За дверью послышались голоса. Не дай бог, кто-нибудь в его купе! Да уж лучше теперь, а то среди ночи разбудят. От одной только мысли, что его могут разбудить, сон как рукой смахнуло. Яшей снова овладело столь знакомое ему в последнее время состояние взвинченности и нервозности, когда весь свет не мил, когда подступающее к горлу раздражение необходимо на ком-нибудь выместить. Чаще всего в таких случаях незаслуженно страдают самые близкие.

Как он боялся там, в санатории, что Фира вдруг возьмет да приедет. Конечно, она способна на это. Она такой же свободный человек, как он, с решительной волей, без предрассудков. Пугала ли его в самом деле перспектива ее приезда? Может, наоборот — он надеялся и ждал жену? Какая разница, страшился ли, надеялся ли? Так или иначе, он, очевидно, еще недостаточно знал Фиру, хотя она, казалось, так сроднилась с ним… Нет, она рассудила иначе — не приехала. Только писала открытки. Не как жена и не как возлюбленная. Привычная заботливость, материнская:

«Слушайся докторов. Не отступай от предписанного режима»; «Если тебе не разрешают работать, не работай. На будущий год приедешь в Ялту здоровым и будешь писать сколько душе угодно»; «Если нужны какие-нибудь лекарства, сразу сообщи, в Москве раздобуду».

Фира пеклась о его здоровье, как всегда, как все годы их совместной жизни. Что же касается остального… Остального она не хотела замечать. Наверно, считала блажью, которая пройдет сама собой. Да ведь и он в минуты отрезвления думал так же. Разве могут пойти прахом десять лет, прожитых с Фирой? В его умопомрачении она, во всяком случае, не собиралась приходить ему на помощь. Даже соломинку не хотела протянуть — пусть сам выкарабкивается.

Яков тоже ограничивался открытками, еще более короткими, чем Фира. Ей и родителям. В этих открытках умещалось немногим больше, чем на обороте денежного перевода. Сумму чувств фиксировала обратная сторона открытки — небо, горы, море, чайки над морем. Цена цветной фотографии…

М а т ь. И все-таки…

О т е ц. Что «все-таки»? Вид у него, не сглазить бы…

М а т ь. Темновато было.

О т е ц. А ты чего хотела? Чтобы в твою честь люстры над платформой развесили? Повидались, и ладно…

М а т ь. Семнадцать минут… Всего семнадцать минут.

О т е ц. Ну и что из того? Ты думаешь, что поезд из-за тебя должен простоять целые сутки?

М а т ь. Брось шутить, Маркус. У меня душа не на месте.

Так переговаривались родители Яши после того, как радость свидания с сыном стала понемногу тускнеть.

В начале октября Маркус Аптейкер неожиданно получил на несколько дней командировку в Москву. Он это воспринял как дар божий. На два билета в Москву денег не хватало. Кроме того, не было уверенности, что у сына найдется лишняя кровать. Вот Маркус с женой и порешили, что поедет он один.

Встречали его оба — сын и сноха. Яша подхватил памятный ему с детских лет, видавший виды клетчатый саквояж отца, и под проливным дождем они направились к трамвайной остановке. Отец раскрыл свой поместительный черный зонт, больше норовя укрыть голову сына, чем свою собственную. Сын же, шагая рядом с отцом и одного роста с ним, все старался увернуться из-под зонта, будто и эта опека была ему в тягость. Фира шла несколько в стороне, старательно обходя лужи. От дождя она защищалась куском клеенки, края которой придерживала над головой обеими руками. В трамвае Яша сразу усадил отца на свободное место. Сам Яша и Фира стояли над отцом в проходе. Перед каждой остановкой отец начинал ерзать на своем сиденье и шарить глазами, где бы усадить детей, не освободилось ли местечко. Но в вагоне становилось все теснее, и отцу ничего не оставалось, как только любоваться Яшей и Фирой — как стоят они, покачиваясь, в проходе, оба рослые, стройные, как непринужденно, будто это доставляет им удовольствие, держатся за кожаные петли, свисающие с потолка вагона.

Они вышли из трамвая, и по пути к дому отец еще изрядное время кренил над сыном свой черный зонт, а Фира придерживала над головой свою клеенку.

— Ну вот, пришли, — объявила она наконец с облегчением.

Деревянный дом… Это для отца не было неожиданностью. Он даже считал, что деревянный дом — это совсем неплохо. Скорее наоборот. Он и сам живет в деревянном доме. Но здесь дерево было уже не дерево, а бог знает что. Нагромождение гнилых головешек высотой в два этажа. Мутные от дождя, мизерные окошки смахивают на серые заплаты на черной обветшавшей одежде. Двери в коридоре казались закопченными, будто выдержали борьбу с огнем. Под ногами прогибались и скрипели такие же темные трухлявые доски.

Фира сняла с двери большой висячий замок, который, как заметил отец, не был заперт. Висел для порядка. Что же касается комнаты, она оказалась довольно просторной. Однако, чтобы отдать должное ее меблировке, много времени не потребовалось. Железная кровать, узкая кушетка, из тех, что приобретаются по случаю, квадратный стол и три венских стула… В углу, занавешенная простыней, висела, видимо, одежда хозяев.