Рива Рубина - Вьётся нить (Рассказы, повести)

Но это все не о том… Пишу, пишу, а к основному никак не подберусь. Но что поделаешь? Не беда, если письмо будет пространным. Оно же первое и последнее. Хотя не по этой причине оно такое длинное. Просто не могу мужества набраться, вот и тяну… Нет, нет, не пугайтесь, не отступлю. Дайте только разбежаться. Изложу Вам все по порядку. И тогда у Вас наверняка пропадет всякая охота писать мне.

Да, так что же со мной случилось за девять дней до того, как на меня наткнулся Леонид Чистяков, когда я лежала на земле, истекая кровью? Вот тут я наконец на подступах.

Это было поздним вечером. Я шла из деревни, где именно в последнее время, когда до освобождения было рукой подать, я больше не могла оставаться. Добрые люди облачили меня в засаленные мальчиковые брюки, в просторную рубашку в пятнах масляной краски (хозяин рубашки немало деревенских крыш в ней выкрасил) и в картуз с надломленным козырьком. Надо было, конечно, подстричь волосы, но на это не оставалось времени. И я впопыхах засунула их под картуз, который был мне так велик, что чуть на нос не налезал. В таком виде мне легче было скрыть от дурного глаза как свою национальность, так и свою принадлежность к женскому полу. Я брела куда глаза глядят, туда, куда вели меня мои босые ноги. Если бы они и в самом деле были мальчишеские, покрупнее и посильнее, может, они бы меня куда-нибудь и привели…

Чем ниже спускалось солнце, тем тревожнее мне становилось. Иду, иду — и никуда не могу прийти. Озираюсь по сторонам: пустое поле. Невспаханное, незасеянное. Ни стожка, ни копны. Заночевать в таком голом месте? Понимаю, нельзя. Но ноги больше не подчиняются мне. Путь за спиной изрядный, и с голоду мутит. Я припала лицом к земле и стала жевать какую-то травинку. И только одна мысль буравила мозг: «Господи милостивый, не дай узнать во мне женщину. Хоть от этого защити! Если мне суждено расстаться с моей молодой жизнью, пусть лучше узнают мою национальность, чем мой пол». Потом в голове все смешалось, и я заснула. Похоже, ненадолго. Когда я проснулась, солнце все еще не село. И я снова пустилась в путь, напрямик к моему злосчастью.

Уже показались первые домики на окраине Вашего города. Я ускорила шаг, подогреваемая надеждой, что найду здесь пищу и ночлег. Из города выехала машина. Если бы я не испугалась и продолжала свой путь, может быть, ничего бы и не случилось. Но я шарахнулась в сторону и затаилась за телеграфным столбом. Вот это непроизвольное движение и погубило меня. Машина заскрежетала рядом и остановилась.

— Dummer Kerl, komm hier! [17] Пойди сюда, дурак! (нем.)

Я шмыгнула носом, отерла его рукавом («dumm» так «dumm») и сунула руки в карманы с отсутствующим видом. Ни на какие вопросы я отвечать не буду. Мой голос может выдать меня. А главное, нерусский выговор, из-за которого мне уже несколько раз приходилось прикидываться немой.

Офицер, сидевший в машине, приоткрыл дверцу и, вроде бы поверив в мою немоту, поманил меня пальцем. Я подошла ни жива ни мертва. И совсем обмерла, когда заметила, что офицер смотрит на мои ноги. Он скользнул по мне взглядом снизу вверх, уставился на мое лицо и… рванул картуз у меня с головы. Волосы рассыпались по плечам. Две железные руки обхватили меня и швырнули в машину.

— Возьми, спрячь свои патлы. Вместе со вшами.

Офицер нахлобучил мне на голову мой картуз и насмешливо потянул его книзу за надломленный козырек.

Еду. Крепкий бритый затылок впереди блестит, как хорошо начищенный сапог. Я не могу отвести от него глаз.

Когда машина остановилась, было уже совсем темно. Шофер выскочил вслед за своим шефом и растворил какую-то дверь, за которой тот сразу исчез. А меня шофер взял за руку и, не произнося ни слова и не зажигая лампы, повел куда-то по мягкому ковру. Ориентируясь в темноте так уверенно, будто сверкало солнце, он втащил меня не поймешь куда и, надавив на плечи, усадил на что-то жесткое. Потом вышел и повернул ключ снаружи. Лишь тогда высоко, под самым потолком, вспыхнула крохотная электрическая лампочка.

Геометрически правильный куб. Четыре стены, пол, потолок. И я в центре на квадратной табуретке. Ни одного предмета, кроме этой табуретки. Мой взгляд блуждает по стенам, надеясь отыскать какое-нибудь оконце — пусть и зарешеченное. Как бы не так! Каморка моя пустая, немая и слепая. Напрасно я ломаю себе голову, пытаясь угадать, где я нахожусь. Судя по тому, что я читала в книжках, на тюрьму моя темница не похожа. Мои разбитые ноги чувствуют тепло мягкого ковра. Вряд ли в тюрьму водят по мягкому ковру.

Долго раздумывать мне не пришлось. Отворилась дверь, и шофер совершенно бесшумно внес обитую плюшем кушетку, которую ловко, как фокусник, застелил белоснежным бельем. И нательное белье для меня аккуратно сложил на краю кушетки, и голубой халатик принес, и шлепанцы. Поставив на табуретку таз с водой и положив рядом кусок ароматного мыла и мягкое купальное полотенце, он вдруг обрел дар речи:

— Sprechen Sie deutsch? [18] Вы говорите по-немецки? (нем.)

На всякий случай я прикинулась, что не поняла его вопроса, пусть считает меня придурковатой.

— Ну ладно, — сказал он мягко, — будем говорить по-русски. Еще лучше. Ничего не бойтесь. Здесь вам ничто не угрожает. Вы попали в надежные руки.

На меня смотрели усталые глаза человека средних лет. Кем бы он ни был, не имело никакого смысла продолжать разыгрывать немоту; что же касается моего пола — это, как известно, не было секретом ни для него, ни для его хозяина. Так как же скрыть хотя бы мое происхождение? Может, прикинуться армянкой?

— Но я хочу знать, где нахожусь, — заговорила я, коверкая свою и без того отнюдь не безукоризненную русскую речь.

Шофер приложил палец к губам, и дверь моей каморки снова защелкнулась снаружи.

Дрожа всем телом, то и дело озираясь на дверь, я помылась, натянула на себя все, что было для меня приготовлено, и…

Я на чердаке. Через весь чердак протянута веревка. Толстая крученая веревка. Я сдираю с нее белье, швыряю его на пол, пытаюсь поймать конец веревки. Но у веревки нет конца. Одни тугие узлы. Веревка сплошь из узлов. Мои пальцы уже в крови, а ни один узел не поддается.

— Зубами, дитя мое, перекуси их зубами. А потом вокруг шеи. Так, дитя мое, зубами, зубами… Надо перекусить…

«Мамочка, зачем мне оборачивать веревку вокруг шеи? Я не хочу… И зубами не хочу… Зачем мне ее перекусывать?..» — «Перекусить, перекусить…»

Я открываю глаза. И лицо мое, и подушка мокры от слез.

— Я принес перекусить, — надо мной стоит шофер и трясет меня за плечо. — Поешьте и тогда можете спать сколько душе угодно. Сегодня я вас больше не потревожу.

Сказал и исчез.

Растерянная, едва очнувшаяся от своего короткого сна, я все же сразу набросилась на еду. Маленький столик вплотную придвинут к моей постели. На одной тарелке два ломтика черного хлеба, в стороне несколько кусочков селедки. На другой — немного мясного крошева, чашечка кофе.