Исаак Гольдберг - Поэма о фарфоровой чашке

Николай ничего не ответил. Поглядев на него искоса, Лавошников прибавил:

— Тебе бы, Николай, откачнуться от него напрочь!..

— Я и так особо от него живу… Чего тут!..

— Особо-то, особо, но все, выходит, одна семья… Теперь ты по обчественности пошел, втягиваешься, а старик у тебя вроде гирь на ногах, оттягивает назад… Старик-то твой, он коновод. Вот возьми Волкова. Мужик толковый, грамотный, газетами интересуется, книги читает, а все норовит вычитать что-нибудь худое про Советскую власть и напроходь сплошь кроет и кроет… Твоего батьки вернейший помощник и подпевало…

— Старик мой, родитель, старых порядков человек. Чего на него вниманье обращать? — неуверенно отозвался Николай. — Его рази переделаешь?

— Его-то не переделаешь, а чтоб не вредил, меры надобно определенно принять…

Спутники Лавошникова и Николая, шедшие впереди, приостановились.

— Вред от этих стариков большущий, — вмешался один из них. — Всю фабрику, брат, надвое раскололи. Хлопотный народ!..

— А мы их скрутим! — живо отозвался другой. — С ими, с песочницами такими, в два счета можно!..

— Не скажи! — остановил его Лавошников. — Тут в два счета ничего не сделаешь. Тут с умом и с понятием действовать следует.

Они проходили по слабо освещенной аллее мимо редких скамеек, на которых безмолвно и притаенно смутно темнели парочки, к площадке, откуда доносился шум, где ярко горело два-три фонаря и мелькали тени гуляющих.

Большая беседка, превращенная в летний буфет, была переполнена людьми. У стойки осаждали буфетчика нетерпеливые покупатели; тесно поставленные столики были облеплены людьми. На столиках тускло сверкали зеленоватым стеклом густые ряды бутылок.

— Сегодня пьют здорово! — отметил Лавошников, подымаясь в беседку.

— Получку-то еще не всю спустили.

Лавошников остановился у входа и внимательно, словно отыскивая кого-то, оглядел стойку, столы, шумящих людей, вздрагивающие и мелькающие в воздухе пивные бутылки. Остальные столпились возле него.

В дальнем углу Лавошников разглядел знакомых. Наклонившись над столом и почти упираясь головами в батарею бутылок, сидели пять молодых ребят и торопливо пили пиво. Они не обращали внимания на окружающее, мало разговаривали, а только подливали друг другу в липкие белые чашки пенистый напиток и чокались, расплескивая его по залитому столу.

— Видали? — кивнул на них головою Лавошников. — В семь назначен был кружок, мы их без толку прождали до девяти, а они дуют тут пиво… Сволочной народ!

Он сердито пробрался к столику, за которым сидели ребята, и тронул одного из них за плечо:

— Пьянствуете?

Сидевшие за столом оглянулись. Увидели Лавошникова, смутились. Скрывая смущение под лихой развязностью, сказали:

— Малость глотку промочить захотелось.

— Жарко!

— Садись, Лавошников! Место найдется…

— Ну, вы! Помолчали бы лучше! — свирепо накинулся на них Лавошников. — Какого черта вы дурака валяете? Бросайте пиво!

— Мы допьем… Нам тут бутылочки три осталось всего…

— Не кирпичись, Лавошников!.. Ведь не водку мы дуем. Пиво — напиток полезный…

— Бросайте, говорю! — бушевал Лавошников, — Мало, что кружок срываете, вы еще пьянку завели, срамите организацию… Пошли!

Ребята торопливо разлили пиво по стаканам и, проливая его, выпили. Выпив, шумно встали из-за стола.

Бутылки зазвенели и покатились по грязной столешнице.

Лавошников пропустил мимо себя провинившихся и брезгливо поглядел на неряшливый стол.

Приземистые кирпичные сараи вытянулись в стороне от старых корпусов. Под навесами веселыми пятнами желтеют аккуратные штабели готового кирпича. Ухабистая дорога вела от кирпичных сараев, от веселых штабелей к расчищенной, выровненной площади с полувыведенными стенами нового корпуса, с тщательно вырытыми котлованами, с начатой кладкой мощных фундаментов, с вырастающими строительными лесами.

С утра до ночи кипела работа. С утра до ночи скрипели подводы, подвозя материалы, стучали топоры, ухали краны, гудела дубинушка.

С утра до ночи бурая пыль вилась над стройкой.

В бурой пыли ходил Широких, вникая в каждую мелочь, следя за каждым рабочим, подсчитывая каждую сотню кирпича, каждую бочку цемента. Десятники и техники суетились при его приближении, покрикивали на рабочих, проявляли внешнюю, ненастоящую энергию и расторопность. Рабочие, завидя его, приналегали на работу и беззлобно посмеивались, когда он скрывался:

— Ишь, старается амбицию свою доказать!.. Гонит на тройке…

— Хозяйственный директор… Остроглазый!..

Высокобугорские крестьяне, которые обозами возили на стройку песок, втихомолку чертыхались, когда замечали у песчаной горы директора. Они знали, что его острый глаз сразу оценит всякую фальшь в таратайках, сразу разглядит, какой материал они привезли.

— Ядри его бабушку! — бессильно бушевали они в те дни, когда Широких налетал на них и обнаруживал жульничество. — Вот язва! Какой ему ешо песок возить? И так чистый, вроде крупы манной!..

Но, бушуя и ругая директора, они сознавали, что он прав, и по мужицкой неизбывной привычке лукавить находили всяческие оправдания своим, махинациям.

Чаще директора на стройке появлялся Карпов. В последнее время он ходил чем-то озабоченный и хмурый. Рабочие глядели ему вслед и соображали:

— Отчего его корежит? Не от великого ли размаху? Заварил кашу, понаплантовал, а теперь, пожалуй, кишку подпирает?

Расстроенный вид Карпова заметил и Широких.

Утром, в своем кабинете, он как-то, покончив с делами, напрямки спросил:

— В чем у вас, Лексей Михайлыч, неустойка какая выходит? Черный вы последнее время ходите, невеселый.

— Да так, собственно говоря… Личные небольшие неприятности… — неохотно сказал Карпов.

— Личные?.. Ну, в этаком случае я мешаться не стану… Но на всякий случай скажу вам, извините меня за откровенность и за прямоту: плюйте вы на личные всякие хурды-мудры… Дело заваривается горячее, большое! В этаком большущем деле всякие там личные, как песчинка в море, потонуть бесследно должны…

— Не тонет, Андрей Фомич!.. Впрочем, не стоит об этом говорить…

Широких поднял глаза на Карпова и мгновенье поглядел на него пристально и настороженно.

— Извиняюсь, Лексей Михайлыч… Не мое, конечно, дело…

Молчание, которое наступило после этого, было тягостно обоим. Широкий стол, заваленный чертежами, разделял директора и Карпова. Над этим столом, этими чертежами они еще десять минут назад склонялись, объединенные и согретые общей работой. Теперь прополз между ними незначительный внезапный холодок. Прополз и посеял странное, небывалое смущение.

— Извиняюсь! — повторил Андрей Фомич и грубовато тронул развернутый свиток исчерченной, покрытой рисунком кальки. — Значит, огнеупорного кирпичу мы прикинем тысяч двенадцать. Так?..