Исаак Гольдберг - Поэма о фарфоровой чашке

— Задержалась я немного, Степанида, — запыхавшись, сказала Евтихиева, поравнявшись с девушкой. — Я думала, ты уж одна пошла…

— Здравствуй! — протянула руку Степаниде спутница Евтихиевой. — Ты меня не знаешь, а я наслышана о тебе… Мы с тобой, девушка, одной судьбы…

— Ладно, Надя! Будет! — сурово остановила женщину Евтихиева. — Ну, какой это разговор?

Степанида испуганно взглянула на женщину. Исхудалая, с блестящими беспокойными глазами, эта молоденькая женщина чем-то растревожила ее, она вздохнула, и, вздох у нее вышел неожиданно громкий и болезненный.

— Пустой это разговор! — повторила Евтихиева и, как бы заслоняя Степаниду от Нади, придвинулась к девушке, заглянула ей в глаза и улыбнулась: — Ну, поработала? Все в исправности?

— Поработала… Что уж…

Все трое вышли на улицу. Надя снова протиснулась ближе к Степаниде и сначала молча оглядела ее. Потом улыбка изменила ее лицо — худое и нервное и оно засияло мимолетной радостью, просветлело ласкою:

— Ты ступай ко мне… Погляди на мое житье… На мою Верку погляди… Такая растет расчудесная… Честное слово, ступай!..

— Погоди, Надя, ну, что пристала! — уже менее сурово вмешалась Евтихиева. — Дай девке отдохнуть. Надоедаешь ты всем со своей Веркой!

— А что — разве не хороша? — хвастливо сверкнула глазами женщина.

— Хороша, хороша! — рассмеялась Евтихиева. Степанида изумленно прислушивалась к словам Нади. Она встречалась с нею впервые, но знала о ней и вспомнила, что это, видно, та самая девушка глазуровщица, с которой приключился грех и которая родила ребенка от неизвестного отца. «Господи! — испуганно подумала Степанида. — Да как же ей не стыдно?» И своя беда, свой собственный грех припомнились ей с невыносимой отчетливостью и новизною.

На перекрестке Надя сунула руку обеим девушкам и побежала в сторону.

— Заходи, слышь! — крикнула она на прощанье и скрылась.

Молча дошли Степанида с Евтихиевой до дому.

У Евтихиевой в квартире старшего семейного брата, с которым она жила вместе, была отдельная просторная комната. Когда утром Евтихиева встретила Степаниду у своего дома, она решительно устроила ее у себя, поставила койку в комнату, ссудила ее постелью, заставила занять свободный угол. Без улыбки с ласковой настойчивостью сказала:

— Вот тебе покамест дом. К старикам своим не ходи до времени… Пущай не думают, что без них свет клином сошелся… Ты — самостоятельная. У тебя заработок свой есть… Чего на самом деле!

Степанида осталась у нее. Было все для нее непонятно, неясно. Не знала она — как же будет с домом, с родителями. Боялась отца. Боялась, что он придет сюда, заставит силою вернуться домой. Пуще всего боялась будущего.

Теперь встреча с Надей разбередила в ней ее страхи. Она пришибленно замолкла. Молчала до самого дома Евтихиевой. Молча и нехотя поужинала и после ужина прикорнула на койке, отвернувшись к стене.

Ей хотелось побыть одной. Она надеялась, что Евтихиева уйдет куда-нибудь на собрание. Но Евтихиева не уходила. Поделав что-то по хозяйству, Евтихиева подошла к Степаниде, тронула ее за плечо и присела возле нее.

— Слышь, Стеша! — тихо заговорила она. — Надо бы о будущем, о том подумать… Покуда время есть…

Степанида подняла голову и наморщила лоб. В ее глазах появился испуг.

Словно в ожидании удара взглянула она на Евтихиеву и ничего не сказала.

— Подумать надо… — настойчиво, хотя и ласково и осторожно продолжала та. — Куда ты, такая молоденькая, с ребенчиком денешься? Свяжет он тебя. Ходу тебе не даст… Надо с доктором поговорить… Тебе еще, пожалуй, годы не вышли… Может, тебя законно освободят от ребенка…

— Ничего я не знаю! — внезапно охнула Степанида и зарылась лицом в подушку.

— Постой, погоди! — подняла ее голову Евтихиева. — Тебе разве от слез какая помощь будет? Плакать всегда успеешь, а вот подумать нужно… Ты скажи мне по совести: рожать тебе охота? Ребенчика иметь желаешь?

— Ой, не знаю… не знаю, миленькая! — залилась горючими слезами Степанида. — Хоть убей ты меня, не знаю!..

— Беда с тобой! — досадливо сказала Евтихиева. — Прямо наказание… Сущий ребенок ты… Как же ты не знаешь? Ты говори: какая из тебя мать может выйти? Тебе самой еще нянька нужна. Самое лучшее и разлюбезное — это сходить к доктору, к акушерке, ну, и дело с концом. Понимаешь?

Евтихиева спрашивала настойчиво, но Степанида не отвечала и только молча плакала.

— Эх!.. — махнула рукою Евтихиева и отошла от девушки.

Поздно в эту ночь уснули обе. Евтихиева все соображала о том — лучше ли для Степаниды сделать аборт, или пускай рожает, становится матерью и несет тяжесть материнства на своих слабых, еще неокрепших плечах.

Степанида не могла спать от боли, от страха, от стыда.

От страха и стыда за будущее…

Когда земля окончательно подсохла и паром стал по-прежнему перевозить с деревенской стороны на фабричную и обратно, из Высоких Бугров приехал Афанасий Мироныч, отец Степаниды.

Приехал он в предобеденную пору, прошел к фабрике и стал дожидаться гудка у контрольной будки.

На деревянном щите, на видном месте, рядом с приказами и объявлениями висела стенгазета. Яркие буквы заголовка весело манили к себе, столбцы текста прерывались раскрашенными рисунками и карикатурами. Рисунки и карикатуры привлекали любопытных, и возле стенгазеты, кроме Афанасия Мироныча, стояло уже несколько человек.

Афанасий Мироныч разжег трубку и придвинулся поближе к стенгазете. Читать он не был учен, но картинки его заинтересовали. На одной нарисован был грязный забор, под которым валялись с большими бутылками пьяные. У одного вино выхлестнулось на землю из опрокинувшейся бутылки, и он стал на четвереньки и лакал водку прямо с земли. Над картинкой и под ней было что-то написано. Другая картинка изображала молодого рабочего, поспешно, убегавшего от длинной вереницы женщин со спеленанными детьми на руках. И эта картинка была обведена непонятными надписями.

Взглянув на вторую картинку, Афанасий Мироныч почернел. Сжимая зубами чубук, он засопел трубкою, задымил.

— Надсмешки! — сплюнул он. — Галятся, язви их… Им смешки, подлым!..

— Чего сердишься, дядя? — весело спросил стоящий рядом подросток. — Видишь, наших пьяниц да гулеванов прохватывают… А это вот, — он ткнул в картинку с убегающим от матерей парнем, — Ваську Безыменного нарисовали… Бабник он отчаянный… Хороших девушек скольких перепортил…

— Будьте вы прокляты, черти! — озверел Афанасий Мироныч и, изумляя стоящих пред стенгазетой неожиданным взрывом ярости, дико и срамно выругался. А выругавшись, отвернулся от стенгазеты, от картинок и быстро ушел в сторону.

Там он простоял, темный и злой, до самого гудка.