Василий Андреев - Канун

В темном коридоре не сразу нашел выход. Забыл расположение квартиры.

Слышал откуда-то глухой шум.

«Шухер!» — вспомнил Славушкин испуганный шепот.

Тоскливо заныло под ложечкою, и зачесалась голова.

Тихо открыл дверь на лестницу, и сразу гулко ударил в уши шум снизу.

Даже слышались отдельные слова:

— Идем! Черт! Веди! Где был? В какой квартире? — кричал незнакомый злой голос.

И в ответ ясно разобрал Славушкино бормотание.

«Сгорел», — подумалось о Славушке.

Отступил назад, в квартиру, и захлопнул дверь.

Прошел мимо одного трупа к другому.

Не смотрел на девушку.

Шапку снял и бросил зачем-то на подоконник.

Со двора раздавался шум. Кто-то громко сказал: «В семнадцатом номере. Ну да!..»

Ванька поспешно отошел от окна.

В дверь с лестницы стучали.

В несколько рук, беспорядочно, беспрерывно.

Ванька вздрогнул.

Тонко и словно издалека зазвонили каминные часы.

Стал напряженно вслушиваться в неторопливый тонкий звон, и казалось — с последним часовым ударом прекратятся там, за дверью, стук и крики. «Три», — сосчитал.

Звон медленно затих.

Стук не переставал. И крики, удаленные комнатами и закрытыми дверями, казались особенно грозными.

— Отворяй, дьявол!..

— Эй, отвори, говорят!.. Эй!

Пошел. Ноги еле двигались.

Стучали все так же громко, в несколько рук.

И вдруг откуда-то, со двора или с лестницы, — прерывистый, умоляющий крик:

— Православ… ные! У-у!.. А-а-а!.. Правосл…

Оборвался.

И когда затих, Ванька понял — кричал Славушка.

Вспомнились вчерашние Славушкины слова: «Убивают на месте».

Вынул револьвер из кармана.

Положил его на пол, за дверью.

Робкая надежда была:

«Без оружия, может, не убьют…»

А в дверь все стучали.

Уже не кулаками — тяжелым чем-то.

Трещала дверь.

«Ворвутся — хуже», — тоскливо подумал Ванька.

Вспомнил, что, «засыпаясь», надо быть спокойным.

Не грубым, но и не бояться.

По крайней мере не доказывать видом, что боишься.

Ломтев еще так учил.

«Взял и веди». «Не прошло, и не надо…»

Подумав так, успокоился на мгновение.

Подошел к двери, повернул круглую ручку французского замка.

В распахнувшуюся дверь ворвались, оттеснив Ваньку, люди.

Кричали. Схватили.

— Даюсь! Берите! — крикнул Ванька. — Не бей, братцы, только!..

— Не бей? А-а-а! Не бей? А вы людей убивать?

— Не бей!

— Ага! Не бей!

— Ага!

Глушили голоса.

Теребили, крепко впившиеся в плечи, в грудь, руки.

А потом — тяжелый удар сзади, повыше уха.

Зашумело в ушах.

Крики точно отдалились.

Вели после, по лестнице, со скрученными за спину руками.

Толкали. Шли толпою, обступив тесным кольцом.

Каждую секунду натыкался то на чью-нибудь спину, то на плечо.

Ругались.

Ругань успокаивала. Хотелось даже, чтобы ругали. Скорее остынут.

Когда вывели во двор, запруженный народом, увидел Ванька лежащего головою в лужу, с одеждою, задранной на лицо, Славушку.

Узнал его по могучей фигуре и толстым ногам в лакированных сапогах.

Страшно, среди черной весенней грязи, белел большой оголенный живот.

И еще страшнее стало от вдруг поднявшегося рева:

— А-а-а! Тащи-и!.. А-а-а!..

Шлепали рядом ноги, брызгала грязь. Раз даже брызнувшей грязью залепило глаз.

В воротах теснее было — там столпилось много.

Опять ругань. Опять ударил кто-то в висок.

— Не бей… — сказал Ванька негромко и беззлобно.

Из ворот повели прямо на набережную.

И сразу тихо стало.

Только мальчишеский голос, звонкий, в толпе, прокричал:

— Пе-етька! Скорей сюды! Вора топить будут!

От этого крика похолодело в груди.

Уперся Ванька. Брызнули слезы.

— Братцы! Товарищи!..

Умоляюще крикнул.

От слез не видал ничего.

И вспомнилось, как освобождали его в революцию, из тюрьмы. Оттого ли вспомнилось, что вели так же под руки, оттого ли, что крик такой же был несмолкаемый. Или оттого, что всего второй раз в жизни людям, многим, толпе, тысячам, понадобился он, Ванька-Глазастый.

Схватили за ноги, отдирали ноги от земли.

— Православные! — крикнул Ванька, и почудилось ему: не он кричит, а Славушка.

А потом перестали сжимать руки — разжались. Воздух захватил грудь, засвистел в ушах.

Падая, больно ушибся о скользкое, затрещавшее и не понял сразу, что упал в реку.

Только когда, проломив слабый весенний лед, погрузился в холодную воду, сжавшую, как тисками, бока и грудь, тогда взвыл самому себе не понятным воем.

Хватался за острые, обламывающиеся со стеклянным звоном края льдин, бил ноющими от холода ногами по воде.

А по обеим каменным стенам-берегам толпились, облепив перила, люди.

И лиц — не разобрать. И не понять — где мужчины, где женщины.

Черная лента — петля, а не люди.

Черная лента — змея, охватившая Ваньку в холодное беспощадное кольцо.

Рев с берега возрастал, гудело дикое, радостное:

— Го-го-го!.. О-о-о!..

— А-а-а! Го-го-го-о-о!

И нависало что-то на ноги, тянуло вниз, в режущий холод.

С трудом, едва двигая цепенеющими ногами, барахтался в полынье Ванька.

И в короткое это мгновение вспомнилось, как шутя топили его в Таракановке мальчишки.

В детстве, давно. Не умел еще плавать. Визжал, барахтался, захлебывался. А на берегу выли от восторга ребятишки.

А когда вытащили, сидел когда на берегу, в пыльных лопухах, — радостно было, что спасли, что под ногами твердая, не страшная земля.

И сейчас мучительно захотелось земли, твердости.

Собрав последние силы, вынырнул, схватился за льдину, поплыл вместе с нею.

А вверху, с берега опять детский веселый голос:

— Эй! Вора топют!

Впереди, близко, деревянные сваи высокого пешеходного моста.

Отпихнулся от налезавшей с легким шорохом на грудь льдины, поплыл к сваям.

А с моста, на сваю, спускался человек.

— Товарищ, спаси-и-и! — крикнул Ванька.

И непомерная радость захватила грудь.

— Милый, спаси-и!

Заплакал от радости.

А человек, казалось, ждал, когда Ванька подплывет ближе.

Вот — протянул руку.

Крик замер на губах Ваньки. Только слезы еще текли.

В руке у человека — наган.

Треснуло что-то. Прожужжало у самого уха. Шлепнулось сзади, как камушек, булькнула вода.

Снова треснуло. Зажужжало. Шлепнуло. Булькнуло.

И еще: треск, жужжание.

‹1924›

Только накануне страшного того дня горячо поссорился Николай Акимович с женою.

Никогда за шесть лет совместной жизни не было такой дикой ссоры.

С кулаками — к испуганной женщине. Зубы стучали, дрожало что-то за ушами.

А жена — в слезах:

— Сумасшедший, я боюсь тебя! Жить с тобой не буду!

Хватала, отбрасывала и снова схватывала одежду, с треском зашнуровывала ботинки.