Иван Гагарин - Выше нас – одно море. Рассказы

Ну и посмеялись мы после этого над Халявиным. А Кукушкин тогда при всех признался капитану, что опростоволосился и плохо подумал о нем.

Кукушкина я, правда, не видел больше, в отпуск после рейса ушел. Но слышал, будто ходил он еще дважды с Евстигнеевым, друзьями большими были… Надо полагать, научился он у Емельяна Степановича многому, потому что на том судне после него капитаном остался. Теперь гремит по всему Северу. Что? На каком тральщике Евстигнеев, спрашиваете? Нет, он здесь теперь не работает. Где-то сейчас у берегов Африки сардины ловит, промысел осваивает.

Там он, я уверен, нужнее.

московский журналист, в Мурманском издательстве вышла книга его рассказов «Ноль эмоций» — результат поездок по Северу.

— В Северном море хандра у радистов — явление обыкновенное…

Мне показалось, что я поймал радиопостановку из Москвы. Два актера читают кем-то написанный текст, размышляя о том, что бы предпринять сегодня вечером. Настолько эта фраза была спокойна, достоверна по интонации, что у меня не зародилось ни капли сомнения в том, что она — фальшива и что все это — радиопостановка.

И вдруг я услышал:

— Прием!

Я потянулся за сигаретой.

Наш тральщик шел вдоль норвежских берегов, спешил в район лова. Во второй половине радиорубки, за перегородкой, образованной шкафом передатчика, спал радист Павел Николаевич. Впереди его ждали три недели тяжелой работы, и он, впрочем, как и весь экипаж, заранее отсыпался. Я сидел за приемником и бесцельно «шарил» по эфиру. Случайный поворот шкалы занес меня в чей-то ночной разговор…

— В Северном море хандра у радистов — явление обыкновенное, — поучающе говорил один голос. — Уж на то оно море такое — северное, неуютное. Я, как только на переходе тащимся этим Северным морем, так самую что ни на есть веселую музыку гоняю на палубу и в каюты. Чтобы не забыть на свете и другие земли, не все же эта серость да гадючая волна. Вот так. Прием.

Второго беседующего было хуже слышно. Различались только какие-то унылые интонации.

— Да, Михайлыч, да, да. Это все верно. Это ты верно сказал. У вас, конечно, веселей… народу много. На БМРТ всегда веселее… А у нас снег… снег все время… валит и валит. Палуба белая, пройти нельзя.

А дальше — бу-бу-бу-бу… Радиолуч нырнул в черную ночь, вынырнул, как поплавок.

— …поэтому, как ни говори — скучно. И мысли вот какие. Вот такие мысли… Прием.

— Да-да, все понял, Саня, все отлично понял. Но скучать тут не приходится. За смену набегаешься по эфиру, как угорелый. В зеркало на себя не глянешь. Вот какие дела. С архангельской флотилией — связь, с поисковиками — связь, метеосводку ты прими, сеанс с берегом держи. Три раза капитанское совещание. Это уж как закон. И антенное хозяйство на мне, и киноаппаратура, и за аккумуляторами глаз да глаз… А капитан — что ему? — дрыхнет до девяти. А в девять встал — ну-ка дай мне поисковиков! Вот так и живем. Слушай, Сань, а как у тебя немецкая фишлупа — ничего, порядок? Прием.

— Порядок, Михайлыч, полный. Работает как зверь. Но вот на больших глубинах — тут тянет неважно, что-то неважно. А на рабочих — 200–300 метров — это как в кино глядишь рыбку. Как в кино. Это ты, Михайлыч, верно сказал — фишлупа немецкая хороша. Вот такие дела. Прием.

— Все понял, Сань! Только я не говорил, что хорошая. Не говорил. Вот тут у нас в группе все что-то на это изделие жалуются. Фишлупа одно показывает, трал — другое. Так что у нас хуже с этим делом. Может, у тебя какая особая стоит? Прием.

— Да нет, обыкновенная, типовая. Прием.

— Понятно. Типовая. Прием.

Как-то перестал клеиться разговор. Эфир ровно шипел, только изредка по всей его ширине пробегало бульканье. И все.

Потом Саня снова включил передатчик, но что-то долго там ерзал и вздыхал в микрофон.

— Михайлыч, ты ж с земли недавно… ну сколько там — неделя прошла, что ли… так? Прием.

— Да, да, понял. Совершенно верно, девятый день пошел. Прием.

— Ну, как там дела-то… на берегу? Все по-старому? Прием.

— Все по-старому. Берег как стоял, так и стоит. Все по-старому. В порту новую столовую построили, весь второй этаж стеклянный, и еда ничего. Я застал только самое начало, дальше-то кормить, конечно, хуже будут. Ну, этим пусть управление… горюет об этом пускай… нас-то с тобой кок кормит круглый год. Что еще? Ларек перед входом убрали. Приехал, значит, бульдозер и увез его. Это борьба с пьянством. Из-за этой борьбы… Зато в ресторане теперь другие порядки. Заходишь туда прямо в чем есть — и в буфет ресторанский. Там за милую душу отпустят тебе сто пятьдесят, и закусывай: хочешь — рукавом, хочешь — из буфета; это уж как душа пожелает. Вот такие новости… Ну ты в порту через неделю будешь — сам все и увидишь. Прием.

— Все понял, Михайлыч, все ясно. Приеду — сам разберусь. Это точно. Слушай, Михайлыч, я вот что хочу спросить — жен-то пускают теперь в порт пароходы встречать? Прием.

— Понял тебя. Жен пускают, вот недавно этот порядок ввели. Стоят строем — прямо твои солдаты. Прием.

— А детей, Михайлыч, детей пускают? Прием.

— И детей пускают. А тебе что за печаль? У тебя детей вроде нету. Или нажил, где-нибудь на стороне успел? Это я просто так… пошутил… Прием.

— Понятно. Шутка. Прием.

Эфир снова залился равнодушным шипением, но была уже в нем какая-то неловкость, не просто пауза, а некая фигура умолчания. Тишину нарушил Михайлыч. Его хорошо было слышно, даже прослушивался на начале передачи набиравший силу и оттого как падающая мина вызывающий передатчик.

— Так что, говоришь, снег у вас? Прием.

Эфир молчал.

— Тут, черт, передатчик нагревается медленно. Я говорю, Сань, погода у вас паршивая? Прием.

— Да, Михайлыч, да, погода дрянь…

Саня некоторое время еще молчал, но руки с кнопки микрофонной не убирал. Потом после долгой паузы все же сказал:

— Прием.

— А план, говоришь, хороший везете? Прием, — весело спросил Михайлыч.

— Слушай, Михайлыч, — вдруг сказал Санька, — ты не темни, чо ты от меня в прятки-то играешь? Прием.

— Я не темню. Прием.

Теперь Санька орал, даже не выдержав паузу после включения передатчика.

— …прямо скажи мне, чо резину-то тянуть?! Знаешь что — так скажи! Что мы с тобой — чужие, что ли? Прием.

— Что ты орешь на весь эфир! Знал бы что, так сказал. Что мне? Прием.

— Люську мою видал?

Он так кричал, что я убавил громкость — боялся разбудить Павла Николаевича.

— Видал. Стояла в гастрономе за печенкой.

— Ну?

— Что — ну? Прием.

— Сделай погромче, — вдруг услышал из-за передатчика. Я вздрогнул от неожиданности и сделал громче.

— …говорили вы с ней о чем? О чем говорили-то. Прием.

— О разном. Про погоду, про ее дела, про кино.