Александр Цветнов - Тихие выселки

— Андрей Егорыч, нам пора знать крестьянскую натуру — мужик что мешок: что положишь, то и несет.

— Был когда-то мужик, теперь образованный крестьянин, цену себе знает. Кто изучал перспективы Малиновки? Никто. Глянули на карту, ага: далековата деревушка от центральной усадьбы, снести ее, и снесли карандашом…

В дверь постучали. Низовцев замолк, а Прохор Кузьмич торопливо, опасаясь, как бы его не остановили, схватил печать. Вошел Алтынов, поглядел на сапоги.

— Пожалуй, наслежу.

— Ныне от грязи не спасешься, — проговорил Низовцев, пожимая его озябшую левую руку. — Откуда?

Алтынов провел ладонью по мокрому холодному лицу, стряхнул капли.

— Вот и умылся, о чем толкуете? — спросил, присматриваясь к Прохору Кузьмичу, который что-то запихивал в карман.

Низовцев прищурился.

— Коротаем времечко, дождь окаянный не дает делами заниматься. От скуки мутит бес.

Прохор Кузьмич заторопился.

— Я пошел, надо бабки подбить по сельхозобложению. У кобылки семеро жеребят, а хомут свой.

— Что он? — спросил Алтынов, когда председатель сельсовета ушел.

— Дождь, время девать некуда.

— Я из Малиновки проскочил до дождя.

— Как там?

— Антонова уехала.

— Как уехала?

— Знаешь, как уезжают.

В железную крышу словно гвозди заколачивали. Андрей Егорович представил, как, разбиваясь, брызжут дождевые шляпки. Алтынов вынул из кармана плаща районную газету.

— Вот последние данные, Антонова занимает первое место по колхозу и третье по району. Недавно я ей вручал вымпел, какой у нее задор был — и вдруг эта история. Егора Самылина гнать, гнать!

— Егор, Егор, — очень тихо проговорил Низовцев. — Егор не страшен. Не забудь, Иван Ильич, война в тебя выстрелила там, на фронте, других она сражает и сейчас, двадцать с лишним лет как кончилась, а люди носят осколки, снаряды рвутся. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Осколки, война, символы, — заволновался Алтынов, — но Антонова всю жизнь проработала дояркой… Это у меня никак не укладывается. По-моему, не война виновата, просто люди на тихих выселках одичали, их срочно нужно спасать, а мы вместо этого дворы там строим.

Низовцев молча пододвинул ему письмо директора машинно-мелиоративной станции. Алтынов прочитал, пожал косыми плечами.

— При чем тут молочная ферма в Малиновке? Будут урожаи, будут корма, но не будет людей. Думаю дворы срочно приспособить под откорм крупного скота. Много народа не потребуется, Грошев справится с горсткой пожилых. Кстати, почему кирпич, припасенный на дом животноводов, ты истратил на дворы?

— Двухэтажный дом животноводов не понадобится, коли откормочная ферма будет.

— Андрей Егорыч, не путай меня, знаю, что не откормочник строим, я все-таки секретарь парткома, говори откровенно.

— Что вы с Прохором Кузьмичом ныне? Тот — я председатель, ты — я секретарь парткома. Говорите как разумные люди, — Низовцев встал, подошел к окну. — Ах, дождь. Шумит, не перестает… О строительстве, ты знаешь, решение общего собрания мы не имеем право отменять.

— Все мы можем, Андрей Егорыч.

— Тогда будет произвол…

— Иван Ильич, у вас в кабинете звонит телефон, — крикнула от порога рассыльная.

Низовцев слышал, как слишком громко Алтынов щелкнул замком, как слишком резко хлопнула дверь кабинета, но не это занимало его, он был поражен сообщением о том, что Антонова уехала. Спохватился: в сущности Алтынов ничего не сказал, а он не спросил, куда уехала Антонова и кто коров ее доит, и заспешил к Алтынову.

Тот, насупившись, рылся в бумагах.

— Иван Ильич, куда Антонова уехала?

— По слухам, на Урочную.

— Кто коров доит?

— Дочь.

— Значит, мать ждет, — с облегчением вздохнул Низовцев. — Да, разучились мы, Иван Ильич, говорить с людьми.

— Может, ты, Андрей Егорыч, разучился, не спорю. После того как сбежала передовая доярка, после того как мне вот выговаривает второй секретарь — там уже знают, — он кивнул на телефон, — я могу поверить, что ты разучился говорить с людьми.

Низовцев побагровел, отступил к двери и, сдерживая себя, попросил:

— Иван Ильич, вернется Антонова из бегов, пожалуйста, побеседуй с ней.

Вскоре после холодных дождей Егор попросил у Грошева лошадь съездить на Урочную за шифером. Шиферу Егору не удалось купить, и он, злой, стал собираться домой. У вокзала он увидел Прасковью. Куда злость делась, закричал на всю прогонную улицу:

— Паша, ты случаем не домой?

— Ага, — сказала она, подходя к подводе, — возьмешь?

— Пашка, черт, скучаю по тебе, сам шебутной, но баб люблю хороших. — Егор обнял ее. Она вырвалась.

— Огонь ты, Егор, а живешь с болотной лягвой.

— Постой тут, за лошадью пригляди, — заспешил вдруг, — я в магазин сбегаю.

— Беги, беги, — насмешливо сказала Прасковья, — до аптеки сшастай, поди, Саньке порошков позабыл купить.

Прасковья сощурилась: «Много мы, бабы, для мужиков значим: ишь как Егор переменился!» Ее разморило от духоты. Казалось, что на Урочной и улицы топят: кругом дома, станция завалена бревнами, белым кирпичом, удобрениями; красной стеной тянутся вагоны, и, вдобавок, угарно чадит старый маневровый паровозишко; и песок, кругом песок, от него, должно, и духота — накалился так, что не ступить босой ногой.

Егор вернулся со свертками, с оттопыренными карманами и папироской в зубах. Прасковье сунул горсть карамелек.

— Садись, — тронул лошадь и на ходу прыгнул в телегу. Колеса вдавливались в податливый песок. Лошадь шла тяжело, медленно. Прасковья сняла платок, собрала волосы в пучок, зашпилила. Прощай, Урочная! Припала к охапке свежей травы, приторно пахнущей ромашкой. Вот и опять домой. Зачем? Ведь думала пристать на Урочной. Была на кирпичном заводе, но не по душе пришлась работка — выкатывать вагонетки с горячими кирпичами. И зарплата, что там за зарплата по сравнению с заработком доярки — ерунда! На промкомбинате тоже не понравилось. И этот песок всюду, топкий, вязкий, в холод от него знобит, в жару палит, как из печки.

Выехали за пристанционный поселок, кончился песок. Колеса завертелись легче, лошадь пошла шибче. «Какая чертовщина эта привычка, — думала Прасковья, — две недели на станции прожила, а коровы все мерещатся. Вдруг причудится Заря позади — «муу!», оглянется — никакой коровы; затем стали сны надоедать; будто она, Прасковья, спешит на дойку и все опаздывает, коров угнали в луга — она тужит: ведь не доены, испортятся, и что дядя Матвей их угнал?»

— Кому передали моих буренушек? — спросила с затаенным волнением.

Замахиваясь кнутом на лошадь, Егор оглянулся.

— Обходятся без тебя. Твоя дочь всех доит.

— Не гони, толком расскажи, не одна же?

— Я все сказал: одна справляется. Она лютая.