Ефим Пермитин - Горные орлы

На лице Селифона то возникали, то пропадали белые пятна.

Коммунисты неотрывно смотрели на Адуева. По напряженным лицам он чувствовал, что сердца друзей бьются сейчас так же взволнованно, как и его сердце. Селифон перевел дух.

— Отчего так получилось у нас? Кого испугались?! Сколько раз и каких только увертливых врагов не бил товарищ Ленин на разных съездах! Я заглянул в книги и понял: народу нужно только правильно разъяснить линию партии, а там он любому черту поможет сшибить рога, какой бы бес ни был хитрый и увертливый. Кто сильнее народа? Но нужно разъяснить… А кто из нас, кроме Вениамина Ильича, мог разъяснить народу, кто такой Опарин? Ведь мы, дожившие до одна тысяча девятьсот тридцатого года, сами политически малограмотны, а некоторые даже и совсем неграмотны… — Адуев остановился и спросил: — Будут ли уважать нас черновушанцы, если мы скроем от них данную нашу ошибку? Нет! Пойдут ли за нами? Нет!

— Так, Селифон Абакумыч! Истинная твоя правда! Неграмотный — что слепой. Кто пойдет за слепцом… — не выдержала Матрена. — Обязательно учиться. Плыть да быть — учиться, — упрямо твердила она.

— Я сам ничего еще не знаю. Я еще только заглянул в книги и увидел, что богатству там нет счета. Только не надо пугаться трудностей, все можно преодолеть…

Селифон остановился, помолчал и уже утишенным голосом, постепенно овладевая собою, стал продолжать неожиданно бурно вскипевшую речь:

— Товарищи коммунисты! Был у меня один разговор с покойным Дмитрием Дмитричем. Незадолго до гибели, как-то поздно вечером, приходил он ко мне и уговаривал опомниться, вернуться в колхоз. Но я в горячей обиде тогда ничего ему не ответил, только не спал несколько ночей.

Христинья Седова подвинулась к Адуеву, стараясь не проронить ни одного слова о муже.

— Он рассказал мне, как учиться, понимать партийные книги. Послушайте!

«Самое главное — в крови своей огонь на международного буржуя распалить надо. Он из-за моря злобную свою пасть скалит. «Все равно, — шепчет, — не одолеть тебе, Митрий, всей марксовой премудрости. Знаю я, что в ней для тебя, бедняка, алмазы умственности. А вот попробуй-ка ты со своим образованием добраться до этих россыпей… Нет, нет и нет!» — «Так врешь-же, — говорю я, — подлая твоя душа! Достигну!..» И не поверишь, Селифон Абакумыч, я ее, иную твердую строчечку-то, по пять, по шесть раз подряд, до крови в зубах грызу, и понял! Все понял! Сначала сердцем, а потом и разумом. И как только ко мне сон подступит, я себе оскаленную рожу буржуя явственно представлю, зубами заскриплю. И тут уж, брат, всякую вялость, всякую трудность наступом беру. А снова трудность — я снова. Вспомните, подлецы, как голоручь били мы вас, как, разутые, раздетые, голодные и холодные, лупили вас на Дальнем Востоке, в Архангельске, в Крыму, на родном нашем Алтае. Да где только мы не били вас, трижды проклятых!»

Не забуду я этого разговора с Дмитрием Дмитричем. И теперь сам тоже, как трудность какую почувствую, вспоминаю его слова. И мы должны доказать, что и эту трудность партийной учебы одолеть можем.

Селифон Адуев чувствовал, что надо ободрить друзей.

— У нас, товарищи, Ленин. Каждая его статья — это же великая забота об нас, деревенских коммунистах. То же вот и сталинская статья «Головокружение от успехов». Все вы читали ее. Теперь читать ее всем колхозникам надо…

От непривычного напряжения Селифон страшно устал, вытер покрывшийся испариной лоб.

— Мы должны заражать других в работе. Без этого не вылезем из положения, в которое попали. Не вы-ы-лезем! — подчеркнул Адуев. — Должны действовать, — сказал мне Михал Михалыч. Сейчас мы — как в убродном нынешнем снегу. А кто же, кроме коммунистов, — должен пробиваться вперед в таком положении? Мы у всех на глазах. Я думаю, что после такой беды все мы теперь начнем работать за десятерых и учиться за десятерых. Все вы лучше меня понимаете, что значит пример беспартийным, без этого мы вперед и на воробишкин шаг не ступнем.

Адуев видел, как светлеют лица товарищей, как: упорством и решимостью загораются их глаза. То же он ощущал и в своей душе. Ему казалось, что и все его существо сейчас наново распахано, как целина, что закончилась какая-то тяжелая полоса его жизни и начинается совсем иная.

После выступления Селифона Адуева все долго молчали. Потом поднялась Матрена Дмитриевна Погонышева:

— Теперь уж сами должны налегать во все гужи. И наляжем. Вот еще бы Вениамин Ильич скорей приехал. Только бы поскорей приехал…

Матрена глубоко вобрала воздух и замолчала, опустив голову. Молчала она, как показалось всем, очень долго.

— Какая вражеская хитрость: партейного руководителя в другой колхоз, а к нам — фельфебеля… Но врут… — Погонышева решительно вскинула голову. — Врут! — еще увереннее повторила она. — Цела наша партейная организация! — Матрена кому-то погрозила кулаком. — И, значит, оживет колхоз. Оживет, мужички! — убежденно закончила, глядя куда-то поверх голов сидящих, свою краткую речь Матрена.

В «разном» партийное собрание вынесло решение:

«На обращение дирекции совхоза «Скотовод» в группу по подготовке трассы шоссейной дороги выделить Селифона Адуева».

В колхозе остались Герасим Андреич с партийцами распутывать сложный узел «опаринских дел».

Апрельские потоки приостановили работы на трассе дороги. Селифон Адуев вернулся в Черновушку.

Распарившийся докрасна в бане, с мокрыми, еще дымящимися волосами, он лежал на постели и слушал Герасима Андреича.

— Опаринскую коммуну район признал незаконной, организованной под нажимом. Остались, значит, мы «Горными орлами». Троцкист Кузьмин получил девять лет. Опарина выгнали из партии. Но не об них речь, Селифон Абакумыч.

Герасим Андреич, опустив глаза, стал рассказывать то, о чем не решился заговорить сразу:

— Не об них речь, — а посадили они всех нас, надо открыто сказать, на самые на бабки. Я уже не говорю о тех, которых силком вогнал к нам «уполномоченный», — нам такие не дороги, — но вместе с ними вылетели и наши.

— Кто?

— Ляпуновы, Голиковы, Бугаевы, Бурнашевы… От семидесяти процентов осталось всего-навсего сорок. Но это бы полгоря… — Герасим Андреич опустил голову еще ниже. — Порастащили имущество, корма разворовали. Незаметанные с осени скирды за зиму изопрели на гумнах. Рассказывать — робость берет…

Селифон сел на постели.

— Конюха Листратка Синегубов и Агейка Телятников кормовой овес крали. Вернулся я с опаринского дела — на маральнике падеж. Прибегаю, Акинф там вскружал. Увидел меня, как закричит: «Душу вы из меня вынули! Лошадей на конный двор позабрали! Маралы без кормов!» Я тем же следом в деревню. Смотрю, а кони не ходят. Овсяную дачу усилили, а кони пуще того не ходят. Спасибо, Матрена выследила. Конюха овесец-то ночью с конюшни за полцены на сторону сбывали. Вгорячах Матрена с уха на ухо, со щеки на щеку — обработала их, но кони наши, надо открыто сказать, висят…