Ефим Пермитин - Горные орлы

— Как висят?!

— Обыкновенно, на веревках… Под брюхо и за перекладины, чтоб не завалились… — не опуская уже глаз, говорил председатель.

— И белый алтайский жеребец, значит?

— И он…

— Пойдем! — сказал Адуев.

Высокий с серебристой гривою до колен, с большими черно-огненными глазами, белый конь, подаренный алтайками в долине голубого озера, встал перед взором Селифона. Любо было смотреть на жеребца, слушать звонкий его голос, когда он, так же как и Мухортка, откликаясь на зов, раздувал розовые ноздри. Адуеву представилась породистая, сухая голова жеребца с короткими ушами, острыми и подвижными, как два белых мышонка.

Председатель говорил ему что-то о Рыклине, о новых порядках, вводимых на конюшне, но Селифон плохо понимал Герасима.

На большом конном дворе помещалось около пятидесяти разномастных колхозных лошадей. Иные из них стоя спали. Иные сонно бродили по двору, ковыляя на длинных худых ногах. У двух буланых меринов, положивших головы на спины один другому, слезала с запаршивевших боков клочкастая, выцветшая шерсть и отваливались отболевшие струпья. Несколько лошадей терлись репицей о прясла изгороди. Почти у всех были побиты спины, стерты плечи.

У молодого, неудачно кастрированного рыжего коня, принадлежавшего когда-то Рахимжану, чудовищно раздуло промежножье. Он стоял раскорячившись и только прижимал уши, когда голодные и оттого злые лошади, визжа, кидались на него с разинутой желтозубой пастью.

Селифон искал глазами Белка, но его не было среди выпущенных в денник лошадей. Соловая же кобылка, Фросина приданница, странно сидела посреди двора. Задние ноги ее по-собачьи были раскинуты в стороны, а передние она поставила в навоз и безуспешно силилась подняться, покачивая большой костистой головой. Селифон решил помочь ей поднять отяжелевший зад. Кобыла дернулась и упала на бок.

Герасим Андреич крикнул в раскрытые двери конюшни:

— Веревки! Живо!

Из конюшни выбежали два молодых белобровых парня — братья Гаранины. Сзади, с веревкой, — Егор Егорыч.

— Из сил выбились. Пятую подвешиваем. Селифону Абакумычу, Герасиму Андреичу… — Егор Егорыч, рассказывая, здоровался с пришедшими.

Под живот лошади он продернул веревку, ребята натянули концы. Соловуха неуверенно встала на подгибающиеся ноги. Рыклин надел на нее оброть и повел в конюшню. Гаранины поддерживали лошадь и за веревки и за выступившие маслаки.

В конюшне вдоль яслей «висело» больше десятка лошадей. Веревки, завязанные на перекладине, поддерживали их. Острая, худая спина рослого белого жеребца возвышалась над всеми. Селифон узнал среди лошадей и отбитых у амосовцев гладких когда-то саврасых кобыл Мосея Анкудиныча с черными ремнями вдоль хребта, и когда-то ширококрупых темногнедых — Амоса Карпыча, и сказочно-красивых, редчайшей чубарой масти — Автома Пежина…

На собрании Селифон Адуев настоял поставить только один вопрос: «О колхозном коне».

Председательствовал Герасим Андреич. Адуев сидел в дальнем, темном углу. Он, казалось, не слушал, что говорил Петухов о лошадях, павших за зиму, о расхищенных колхозных кормах.

И действительно, все, что происходило на собрании, шло мимо сознания Селифона. Его занимал только один вопрос: «А что же дальше?» По-собачьи сидевшая Соловуха, вид подвешенных на веревках коней преследовали его неотступно.

Первый раз поднял голову Селифон, когда заговорила Погонышиха. В грубых, прямых, резких, как всегда, словах ее, во взмахах большого кулака он чувствовал ту же ярость, которая сжигала и его.

— Из оглобель в оглобли. Пересобачили лошадушек — от ветра качаются. С такими животинами погибнем, как червяки в пыли. Он, барсук вредный, хотя бы и Корнейка Пахомов, только того и ждет, чтоб получить наряд на лошадей за сеном, — говорила Матрена. — В конюшню прибежит чем свет, поймает каких получше да вместо колхозного-то сена до обеда по снежному уброду из лесу, подлец, дрова для себя возит. А к вечеру на тех же лошадях по наряду сено везет. На двор кони придут мокрые, хоть выжми. И выходит, что коням-то достается, как худой Аленке, вдвоёнки. А почему, спрошу я вас, мужики, конскую силу воруют Корнейки?.. И как по-за углам шептать я не люблю, по-большевистски напрямки резну: сами мы ворами конской силы Корнеек сделали!

Матрена остановилась. Все с удивлением смотрели на нее.

— Слушайте же правду-матку, товарищи правленцы. Лошадей в общую конюшню колхозник сдал? Сдал! А нужды по-домашности остались? Остались! А на нужды эти удовлетворенности нет? Нет! Вот он и мудрует ворует. А через воровство она и дохнет. Потому что в торопливости, он, лиходей, животины не жалеет и со всей правой рученьки бичищем лампасы на брюхе у ей, у бедной скотинушки, кроит. Да этак после двух-трех нарядов и у доброго коня копыта на сторону…

Адуев внимательно слушал Матрену.

«Она права. Надо выделить дежурных лошадей для домашних нужд, но это не все, не все…»

— Товарищи! Прошу слова! Слова прошу!

При звуках рыклинского голоса Селифон помутнел лицом. Злоба, мучившая его весь день, вспыхнула с новой силой. Адуев отвернулся к стене и зажал ладонями уши, но слова Рыклина все же доходили до его слуха.

«Ты для них в плечах широк… Коллектив нужен для тлей, для Зотеек… — вспомнил Селифон слова Егора Егорыча. — И он у нас заведует конным двором! Кто додумался до этого?» — Адуева начала бить дрожь.

— Поскольку, товарищи, я люблю думать, то вот еще год тому назад до чего я додумался, — раскроюсь вам в душевно-откровенной самокритике… В основании жизни, думал я, лежит миллион страданьев и обоюдных жестокостей. И прожить без этих жестокостей и страданьев, как рыбе без воды, человеку без воздуха, нельзя. И вот лежал я однажды на покосе над всем известной вам речкой Крутишкой…

— А ты к лошадям ближе, — прервала Погонышиха.

— Я поверну, Матрена Митревна. Конкретно поверну, — ответил Погонышихе Егор Егорыч. — Лежу, значит, и не перестаю думать над фактичностью жизненной жестокости, и вот вижу: небольшой этакий паучок накрутил над самой водой, в прогалине осоки, паутину и поймал в нее муху… Как загудёт несчастная мушонка, забьется, а он — уж вот он. Ах ты, думаю, тварь серая! Но не успел он дела своего преступного докончить, откуда ни возьмись — утенок, желтенький еще этакий катышок. Приподнял он вот этак головеночку, ротишко раскрыл (Егор Егорыч представил, как делал это утенок) и склюнул паучка вместе с мухой. Отряхнулся утенок, гузкой покрутил, и вынесло его в это время струей из осоки на чистинку. А сверху на него камнем упал ястреб. Вот где она, практичность-то жизненная! И вот думал: какое уж там равенство, раз кони и те неодинаковы бывают… А теперь, как увидел я, что только пролетарьят во всем мире высшую справедливость жизни чинит, то я на данном затруднительном по конной части этапе в колхозе, происшедшем из-за взаимного недогляда и общей беды, предлагаю следующее.