Ефим Пермитин - Горные орлы

Овечкин понимающе улыбнулся.

Успокоенный председатель уехал.

На заседании партийной группы была мертвая тишина. Собрались все, а Вениамин Ильич все еще не поднимал от бумаг своей круглой, коротко остриженной головы.

Коммунисты избегали смотреть друг на друга. Один Герасим Петухов держался развязно. Непринужденно развалившись на стуле, он пытался даже улыбаться. Но все отлично понимали, что председатель только «делает вид». Причину экстренного созыва коммунисты знали. Вопрос для всех был совершенно ясен, и все-таки все жались к стене, боясь неосторожно двинуть ногой.

— Товарищи, вы знаете, я не люблю красно говорить, — горячий от возбуждения Татуров закусил губу. — Но ведь тоже… куда нас ведет наша великая партия — это же, товарищи коммунисты, надо понимать и головой и душой… Это… Только самый отсталый да заклятый классовый враг этого не понимает… не содействует… — Вениамин непривычно запинался, останавливался. — А вот, оказывается, нашей родной власти свои же люди препятствия чинят…

Татуров вдруг повернулся прямо к Петухову и устремил на него поблескивающие яростью серые глаза.

— С хлебосдачей, я открыто скажу, обманул государство: хлеб сдал чрезмерно влажный. Сошло с рук. С некондиционным маслом сорвалось. Теперь яловых маралух совхозу на племя подсунул. Стыдно за такого коммуниста! Чем такой человек отличается от довоенного… то есть доколхозного, — поправился Татуров, — алчного мужика?

Герасим Андреич, как от удара в лицо, откинулся к стенке.

— А об ком я заботился? Не об увеличении ли доходности колхоза? — тихо сказал Герасим Андреич, пока передыхал Татуров. Об этом он собирался крикнуть во весь голос и сам не знал, почему так тихо выговорились слова защиты.

— А что в статье об доходности колхоза сказано?.. — Герасим Андреич вынул из кармана газету.

— Ты читал только, что тебе к твоим мыслям подходило. А рядом, в этой же статье… — Вениамин Татуров взял у него газету и громко прочел: — «Мы мало еще политически поднимаем колхозника со ступеньки на ступеньку, наряду с улучшением хозяйствования в колхозах…» Вот! Речь идет о колхознике, рядовом колхознике. А ты ведь, Герасим Андреич, до сегодняшнего дня председателем был. Повторяю — был. Но для руководства колхозом на сегодня оказался мелким и узким, — снова в упор стал смотреть на Петухова Вениамин Ильич, испытывая чувство стыда и неловкости за близкого человека. — Тебе бы только деньги в колхозную кубышку прятать, а то не понимаешь, что, пущенные в строительство, в машины, в большое дело, они в ближайшие же годы утроят нашу доходность.

Вопрос о снятии тебя, который мы поставим на колхозном собрании, согласован с райкомом… — в раздражении скомкал Татуров конец своей речи и сел с нахмуренным, мрачным лицом.

К удивлению всех партийцев, от слова Герасим Андреич отказался. И снова в комнате нависла тяжелая тишина. Все ждали резкого ответного выступления, а председатель поднялся со стула, втянул голову в плечи и, шатаясь, вышел из комнаты. В этот момент надолго всем запомнилось меловое его лицо.

И после ухода Герасима никто не выступил. Татуров предложил резолюцию:

«Предупредить. На общем собрании колхоза поставить вопрос о снятии с должности председателя».

Никто не возражал.

— Ну, а кого же мы будем рекомендовать общему собранию? — вновь поднялся и задал вопрос Вениамин Ильич.

Для себя он давно уже решил его и с волнением ждал, что скажут товарищи.

— Адуева!

— Селифона Абакумыча!

— Селифона Абакумыча!.. — вдруг разом закричали и мужчины и женщины.

Татуров удовлетворенно вздохнул.

Сна не было. Селифон зажег лампу и стал читать. Но и читая, думал о другом: «Грамота маленькая, а тут: и молочная ферма, и посевы, и маральник, и пасека, и охотничий промысел, и мельница — закружишься…»

Читаемое плохо воспринималось, но он заставлял себя сосредоточиться, читал до утомления. И тогда потушил лампу. Из темноты возникло меловое лицо Герасима Андреича.

«В таком хозяйстве оставили человека одного, а после Опарина и дисциплинка разболталась».

Сейчас Адуев готов был во всем оправдать Петухова.

Укрылся с головой. Сна все равно не было.

«Где ж были все мы, что не помогли ему избавиться от этакой мужицкой жадности?»

Оделся и вышел. На узком рукаве Черновой шумела колхозная мельница.

Ночью вода казалась густой, темно-зеленой. Грохот подливного обомшелого колеса разбудил давние воспоминания. С детства Селифон любил и сказочно-жуткую таинственность мельничного амбара ночью, с русалками в омуте, с волосатыми лешими на пеньках, и веселую суету мужиков у возов, и теплый запах раздавленного жерновами зерна.

Дверь и крыша над дверью трясшегося амбара были белы от мучной пыли. Селифон вошел. За шумом колеса, стуком шестеренок шагов его не было слышно. В амбаре тускло горела лампа. От ворвавшейся струи ветра огненный язычок вздрогнул. Колхозный засыпка, щуплый старик Макар Синегубов, вымазанный в муке от сапогов до шапчонки, повернулся и, увидев вновь избранного председателя, испуганно отдернул руки от мешка, завязывать который он только что собирался.

Селифон поздоровался. Заслоняя мешок, старик сел на него. Внутри мельница еще больше была запорошена мучной пылью. Конец шнурка, свесившийся над ларем, от густо осевших на нем мельчайших мучных пылинок казался мохнатой, жирной гусеницей. Бревенчатые стены, пол, стропила — все было покрыто толстым белым слоем.

— Сколько добра пропадает! — заговорил Адуев, не спуская пытливых глаз с мешка.

Засыпка поднялся.

— Страсти господни, Селифон Абакумыч! Да опять же, большое дело завсегда распыл на сторону имеет…

Адуев сунул руку в мешок с мягкой, как пух, мучной пылью — «бусом».

— Я вот с неделю самую малость из-под жерновов повыметал и полный куль бусу колхозу приэкономил. Думаю: может, свиней заведут. Лошадям в сечку тоже первое дело…

Старик говорил без умолку. Селифон все так же пристально смотрел засыпке в глаза. Синегубов смутился:

— Как на духу, вот не дожить мне до светлого христова воскресенья… Дай, думаю, поберегу. Может, я в ударники мечу, Селифон Абакумыч…

— Воруешь, значит, потихоньку колхозное, Макар Макарыч… — Разговаривая со стариком, Селифон продолжал напряженно о чем-то думать и чему-то иронически улыбался.

Это-то больше всего и смутило засыпку: «Ведь поймал меня… а сам ухмыляется…»

Адуев вышел из мельницы и направился к Теремку. В глубине леса зелень пихт казалась совсем черной.

Сел на пенек.

Еще в мельнице обсыпанный мучной пылью конец шнурка натолкнул Селифона на решение вызвать с пасеки Станислава Матвеича и заказать ему глухие крышки для мельничных ларей и деревянные чехлы на жернова. Вора-засыпку взгреть на первом же собрании и наладить строгий учет буса. Вспомнил, что у Автома Пежина на бусе от маленькой мельничонки-мутовки жирели свиньи.