Ефим Пермитин - Горные орлы

«Почему до сих пор у нас нет свиней? А сколько в других делах от недогляду колхозного добра «в распыл» идет?.. Где были мы, партийцы? И почему за всем хозяйством должен следить только председатель, секретарь ячейки да бригадиры?.. Надо поднять всех честных колхозников»…

Вспомнил, как больно отстегал его дедушка Агафон за то, что он, двенадцатилетний мальчонка, забыл снять с оглобли новый чересседельник и ремень изгрызла собака. А вот на ферме разбросан инвентарь, не чищен скотный двор.

«К дьяволу Кузьму! Назначить Матрену. У Кузеньки одна заботушка — о соболином промысле…»

Мысли в разгоряченной голове метались беспорядочно.

«Да, да, только всех, поднять всех на разгильдяев, на лодырей! Ведь давно же говорил об этом Вениамин, а я тогда пропустил его слова мимо ушей».

Утром не лез кусок в горло. И хотя было еще очень рано, Адуев собрался идти в правление.

«С чего начать? Как начать?» — С надетой на голову фуражкой сел у окна.

Адуев сознавал всю важность первых шагов в новой своей работе: за ним будут следить сотни не прощающих и малой ошибки глаз. Он хорошо знал себя, свою резкость, горячность.

«Придется ломать характер».

В его теперешнем положении были тысячи молодых председателей колхозов.

«Как-то проводили они свой первый день? Почему нет у нас такой школы, где бы учили, как культурно руководить большим, многоотраслевым колхозом?..»

Все раздражало его сегодня — и возня Фроси на кухне: «Дерево! Никакого ей дела нет до того, что у меня на душе!», и медленно занимающееся утро… «Должно быть, никогда и не рассветет сегодня!» А когда увидел входящего в дом веселого, свежего Вениамина Ильича, обрадовался ему, как заплутавшийся в тайге ребенок неожиданно встреченному доброму старому пасечнику.

— По лицу вижу — не спал, — здороваясь, сказал Татуров и сел на лавку.

— Промучился ночь напролет. И читал, и ходил на мельницу, и по деревне слонялся.

Адуев рассказал о сомнениях, одолевавших его.

— Помышлением я устремлен на поднятие доходности, культурности, а вот боюсь — не сумею, сам малограмотен. Характер у меня крутой, а с народом надо… Одним словом, боюсь…

Селифон беспомощно уронил руки на колени, отчего широкие его плечи опустились.

Вениамин Ильич не сводил глаз с осунувшегося за одну ночь лица Адуева. Он положил ладонь на плечо Селифона и сказал:

— Что волнуешься — это хорошо. Но что боишься, не веришь в свои силы — плохо. Если в озеро лезть да думать, что утонешь, — утонешь, — засмеялся Татуров.

Селифон знал, что счастливый и в семейной жизни и спокойно-уравновешенный Вениамин Ильич уже сделал свою утреннюю зарядку с гирями, позавтракал и, как всегда после гимнастики, находился в отличном расположении духа. Белоснежный подворотничок чистой, хорошо проглаженной гимнастерки плотно облегал толстую шею. Огромная грудь, вдыхая и выдыхая воздух, чуть колебалась. На бритом, гладком лице при смехе играли мускулы.

— Ты что же думаешь, Селифон Абакумыч, что ты один в колхозе? А мы? А честные колхозники? А ну-ка, давай для начала хотя бы планчик работы сегодняшнего дня вместе с тобой набросаем…

Но как-то так получилось, что сразу же перешли на общий и самый больной вопрос — об укреплении в колхозе трудовой дисциплины.

— Кончать надо с позорным обычаем «тянуть» людей на работу. Какое это дело, Вениамин Ильич, когда до завтрака бригадиры по селу чертыхаются, почитай, перед каждым окном! «Аксинья! Ериферий Мемноныч! Категорически приказываю ехать на поле!..» Охрипнешь, как цепной кобель…

— Селифон Абакумыч, я думаю, что ты одобришь мой совет, — негромко сказал Татуров, подвигаясь ближе к Адуеву и опасливо поглядывая на дверь.

Селифон понял Вениамина Ильича и плотно закрыл дверь на кухню.

— Мануфактуру, ботинки, сапоги, мы под кедровый орех получили. Народ обносился. Распределять товар поручим тебе и бригадирам. Сахар обещают прислать — тоже вам же распределение поручим. А списки обсудим на правлении…

— Лодырей — по усам, значит? — обрадованно подхватил Адуев, понявший тактику секретаря.

— Ты, Палагея Даниловна, получай, а ты, Аксинья, придешь, когда честно работать будешь, — засмеялся Тату ров.

И долго еще разговаривали председатель и секретарь о «поднятии авторитета трудодня», как выразился Вениамин Ильич.

— «Поднять авторитет трудодня»! — вслух повторил Адуев понравившуюся ему фразу секретаря. — Какие есть слова на свете! Все равно что выстрел «в яблочко», — засмеялся развеселившийся Селифон Абакумыч.

Тогда же они надумали, вместе сходить к Герасиму Андреичу Петухову.

Когда к Петухову пришли гости, он только что проснулся. Лицо его выглядело помятым.

— Приполз, можно сказать, на бровях вчера — так ему трудно досталось это свержение с председательства в рядовые колхозники, — тихонько сказала Адуеву Петушиха.

Заговорили о косьбе овса. И хотя Селифон и Вениамин хорошо знали, что овсы подошли и что пора начинать косьбу, Адуев сказал:

— Посоветоваться пришли к тебе: как ты думаешь насчет дальних полос, сеянных в первую горсть?

Поговорили.

— Как сто пудов с плеч сняли! То ли любота самому за себя ответ держать… — в конце разговора сказал Петухов.

— А мы вот снова опечалить тебя решили, — засмеялся молодой председатель. — Принимай бывшую мою бригаду…

По дрогнувшим бровям Петухова они поняли, что он доволен.

Стремительно созревали хлеба. Поднятые тракторами, обсемененные сеялками в сжатые сроки, поля подошли сразу почти на всем массиве.

Конец июля и начало августа выдались на редкость знойные. От земли, как от солнца, полыхало огнем большую половину суток. Горячий воздух маревом струился над полями.

Жара валила с ног даже птиц: как подстреленные, грачи лежали на верхушках стогов, раскрылившись, с широко разинутыми клювами.

Еще утром стебли пшеницы были буры, к вечеру они уже желтели, — не днями, а часами подходил хлеб к восковой спелости.

Селифон прискакал с полей и срочно собрал заседание правления с активом.

В выгоревшем, пропыленном пиджаке, пропотевший соленым потом, пропитанный запахами спелых хлебов и одуряюще-горькой полынной цветенью, Адуев выпил графин воды и не утолил жажды.

В ушах его все еще стоял сухой звон кузнечиков и тихий, шелковый шелест сухих колосьев.

Не остывший от возбуждения, он встал из-за стола:

— Страда подскочила много раньше, чем всегда. Чуть тронь легонький ветерок — и макушечные зерна колоса выскользнут из рубашки. А это значит: потеряем больше центнера на гектаре. Налети ветер покрепче — скрутит и положит тяжелые хлеба влоск. Тогда прощай добрая половина урожая…

Окна в комнате были раскрыты настежь, но жара стояла и здесь. Адуев расстегнул воротник рубахи, отер мокрый лоб с прилипшими, спутанными волосами.