Ефим Пермитин - Горные орлы

Селифону Адуеву казалось удивительным, как этот одного с ним возраста парень в точности смог выразить то, что чувствовал он. Именно в золотом, сказочно-прекрасном дворце сидит он, Селифошка Адуенок, бывший батрак жадюги Сухова, смотрит на руководителей партии и вместе с ними будет решать мировые вопросы…

Глубокой ночью Адуев делился впечатлениями с Прозориным:

— Вам, конечно, многое, может быть, давно известно, вы даже руководителей партии не в первый раз видите…

Пружины кровати мягко закачались. Адуев приподнялся на локте.

— Поверите ли, раньше из всей нашей деревни не более двух десятков мужиков по одному разу в уездном городе бывали. Широко ходили у нас только скупщики маральего рога. А чтоб обыкновенный, рабочий мужик — он города чуждался, как медведь. Да и богатеи, когда ехали в уездный город на ярмарку, с пушниной, с маслом, с медом, с кожами, перед поездкой молебны служили. Калачей мерзлых на дорогу мешок брали, свою чашку и туесок берестяной для воды. А уж уставщик строжил, наказывал: «Боже вас упаси к табашнику-еретику на квартиру заехать, чаем обмирщиться, пищей оскверниться!»

В городе заезжали к купцам Федоровым — из раскольников они были, но, живя торговлей, обмирщились. Так и у них для питья себе воду из проруби на реке брали. Поведут коней поить — и туесочки с собой. Пожуют мерзлых калачиков, попьют водицы и тем дышат. Домой возвратятся — уставщик епитимью за связь с никонианами наложит, отобьют не менее полутыщи поклонов. А до этого жена в постель с собой не положит…

В газете Адуев прочел:

«Сегодня, в те самые дни, когда съезд колхозников Советской страны обсуждает организацию сева, американские капиталисты думают о том, как организовать недосев. Сегодня, когда двенадцать тысяч комбайнов работают на социалистических полях, в капиталистической Европе с трудом находят применение 22 комбайна (двадцать два!)».

Радость и гордость охватили душу Селифона Адуева.

Рыклин впервые за свою жизнь прятался от людей. После памятного вечера, когда Селифон вышвырнул его с собрания, он долго не показывался на улице. И Макрида Никаноровна и даже любимица дочка Фенюшка боялись заглядывать в его комнату.

— Ты уж теперь вкруг его на копытцах, — шепотом наказывала мать дочке.

Босой, с всклокоченной бородой, Егор Егорыч лежал, уставившись в потолок, изредка шевелил потрескавшимися, почерневшими губами. Глаза его были воспаленно красны. Не раз женщины улавливали задушенный стон.

Беды, как птицы, летают стаями, появляются внезапно, одна тяжелее другой.

Позорно вытолкнутый Селифоном шел тогда Рыклин через площадь.

«Удар в спину!» — отдавались в ушах выкрики Адуева.

Несколько раз Рыклин останавливался и снова шел по безлюдной площади. Барсучью свою шапку, так и не надетую на голову, нес в руке. Пачка засаленных трехрублевок лежала в ней. Егор Егорыч повернулся к правлению колхоза и, потрясая шапкой, выкрикнул:

— Врете! Не затопчете! Ноги отвалятся!..

По речному взвозу поднимались мужчина и женщина. В апрельских сумерках фигура идущего впереди маленького, щуплого мужика, согнутого под тяжестью ноши, показалась Рыклину знакомой. Егора Егорыча просекла дрожь. Но он не хотел верить — так неожиданно и ужасно было для него появление этого человека.

— Омельян Аверкич! — выкрикнул Егор Егорыч и замер, ожидая, что вот сейчас остановится идущий и не обычным своим пискливым голосом, а рокочущим басом скажет: «Обознался, гражданин: Федот, да не тот».

И действительно, идущий остановился, а к Рыклину подошла длинная, ширококостная Прокудчиха и, обращаясь к мужу, неуважительно сказала:

— Омельян, да никак это Егорка Рыклин?

Мелкие, как утренняя роса, капли пота выступили на лице Егора Егорыча.

— Какими судьбами, Омельян Аверкич, мученичек пречестной?! На каких крылышках ангельчики донесли страдальца?.. — Егор Егорыч схватил Драноноску за плечи. — Не верю! Убей бог, не верю! Мы-то думали, что они, ироды, тебя на вечное поселение, а ты… Ух, да что же это я этаких гостей дорогих да средь пути, среди дороги пытаю! В горницу! Под образа! Омельян Аверкич… Душенька выболела, измучился, изболелся… Да, Омельян Аверкич!.. — Егор Егорыч и обнимал Прокудкина, и целовал его в лоб, в толстые губы, и тряс ему руки.

От Емельки он бросился к Прокудчихе.

— Да давай, давай скорей ношу с плеч своих, Матрена Садофьевна! — Рыклин силою снял у нее сумку с плеч и попытался снять и у Емельки.

Тяжело смотревший в землю Прокудкин отвел руку Егора Егорыча и сказал:

— Пусти, июда!..

Сумка выпала из рук Рыклина. Женщина подняла ее, и Прокудкины пошли от Егора Егорыча через площадь.

— Догнать! Обратить!! — глядя на удалявшихся путников, растерянно твердил Рыклин, но не мог сдвинуться с места. Емелька и Прокудчиха все удалялись.

— Омельян! — выкрикнул Егор Егорыч, в крике его были и ужас и мольба. — Ради бога, Омельян Аверкич… Подожди!.. — повторил Рыклин, все еще бессильный сдвинуться с места.

Прокудкин остановился, остановилась и его жена. Егор Егорыч подбежал к ним и повалился Емельяну в ноги.

— Не погуби! — умоляюще выдохнул он и схватил Прокудкина за сапоги.

Прокудкин силился освободиться, но Рыклин цепко держал его:

— Не отпущу, пока не умолю! Вот тебе на обзаведение… — протянул он пачку злополучных трехрублевок. — Возьми! Возьми ради бога!

Но Прокудкин отстранил его руку. Глаза его угрожающе сверкнули.

Егор Егорыч был близок к обмороку. Как в тумане, маячили огни деревни, заглушенно долетал собачий лай.

Рыклин плакал, непокрытая лысая голова его тряслась.

— Пожалей дочку мою, если в бога веруешь…

Егор Егорыч припал губами к грязным сапогам Емельяна.

— Пойдем! — тоном, не оставляющим надежды, сказал Прокудкин и, схватив жену за руку, с силой вырвал ногу.

Носком сапога он ударил Рыклина в глаз. Егор Егорыч разжал пальцы. Емелька и Матрена скрылись в темноте.

Ночью Егор Егорыч позвал жену.

— Садись!

Рыклиха села у ног мужа. Егор Егорыч подвинулся к ней и шепотом сказал всего только два слова:

— Драноноска вернулся!

Макрида Никаноровна хотела подняться с кровати, но не могла.

— Вернулся… Вернулся… — словно помешанный, твердил Рыклин.

До этого хотелось поговорить с женой о многом. Пожаловаться на несправедливость судьбы. Спросить ее: «Почему это получается так в жизни, что чем человек умнее, тем труднее ему живется, и только дураку никакой заботы?» Но ничего не сказал и ни о чем не спросил Егор Егорыч.

— Глаз с Прокудчихи не спускай! — приказал он и отвернулся к стене.

Макриде Никаноровне хотелось и дотронуться до головы мужа рукой и сказать ему какие-то утешительные слова, от которых и у самой бы посветлело на сердце, как это она умела делать раньше, но слов таких у ней теперь не было.