Ефим Пермитин - Горные орлы

— От матери, — волнуясь, сказала Нюра и юркнула в гущу колхозников.

Селифон положил лист на стол.

На собрании обсуждался список ударников, вернувшихся из тайги с охотничьего промысла. Сопоставляя результаты добычи бригады соболятника — однорукого Кузьмы Малафеева — с добычей бригады Ляпунова старшего, страстные охотники Адуев и Вениамин Татуров возбужденно раскраснелись. Они ярко представляли себе и тихий морозный вечер в знакомой пади, и прямой, позолоченный закатом столб дыма из трубы промысловой избушки, и скрип лыж под ногами. Не дополнительные тысячи рублей, вырученные за пушнину, а охота, неистребимая страсть, волновала их сейчас.

Увлеченный разговорами об удачном промысле, Селифон не заметил, как Вениамин Ильич взял со стола бумагу и сразу же углубился в чтение.

И только по устремленным на Вениамина взглядам колхозников Адуев понял, что он читает что-то интересное, и повернулся к нему. Глаза Вениамина то смеялись, то делались строгими. Через плечо секретаря Селифон заглянул в лист, доверху исписанный крупным неровным почерком. После первых же прочитанных строчек с лица Адуева слетело мечтательное выражение, навеянное воспоминаниями о тайге, и оно тоже стало строгим, как и у Татурова.

Селифон взял у Вениамина лист.

— Товарищи! Я не могу не прочесть вслух это письмо. Написано оно всем вам известной заведующей молочной фермой Матреной Дмитриевной. Слушайте!

С задних скамеек черновушане подвинулись к столу. С небывалым усердием пробирались вперед женщины.

— Пусти, медведь! Наша, поди, Матрена Митревна сама пишет…

Селифон выждал, пока замолкли.

— «Дорогие мои товарищи правленцы, а также все товарищи женщины, в первую голову, и товарищи мужчины, во вторую… В первых строках собственноручного моего письма спасибо вам, как я ваша женщина-выдвиженка, то, я думаю, не посрамлю я женского классу, а за всех товарищей женщин докажу, как баба за колхозным скотом ударно может ходить.

И вот приду я утром затемно на ферму, до самой ноченьки кручусь. Коровенки, правда, повеселей будто стали, удои чуть прибавили, а вижу, что большой прибыли нет. Еще пуще налегла — не веселит. И вот пригласила я совхозного зоотехника товарища Каширина и начала показывать и спрашивать. Посмотрел он, посмотрел на нашу ферму, на меня и сказал: «Азия». И еще прибавил: «Темная Азия». Обомлела я и стала в тупик, сердцем чую, что дело плохо, а разумом не пойму. Тогда он начал меня примерами вразумлять.

«Животноводство, говорит, тонкое мастерство, а не грязная, навозная работа, как думают некоторые. Вот, говорит, например, есть такая музыка — скрыпка, а ты на ней вместо волосяного смычка топорищем попробуй играть…» Все равно что обухом по голове оглушил он меня. И много говорил он мне о кормовых вопросах, о сочных культурах, о белках, о жирах, о коровах с надоем в двадцать пять литров и оставил мне про все это книжку. Гляжу я на эту книжку, и вспомнился мне дорогой товарищ наш Дмитрий Дмитриевич Седов, — вон когда он еще говорил мне: «Учись, Матрена, покуда глаза глядят». Схватила я свою доченьку за рученьки, смотрю в ее глазыньки, плачу и говорю: «Нюра! Давай вместе образовываться». А сама по старорежимной раскольничьей темноте думаю: вдруг кто-нибудь из баб узнает — стыдобушка! И поклялись мы с ней делать это в великой тайности, каждую, почитай, ночь, когда все спят.

И вот усидела я ту книжку об животноводстве до последней строки. Как говорил нам Селифон Абакумыч, без настоящей книжной культурности ничего у нас не выйдет. И ничего!.. И ничего!.. А вот почему, послушайте. Как нет у нас мыла для доярок, вазелину для коровьих сисек, измерительного градусника, который вставляется коровам во время ихней болезни, а лечим мы их по старинке. Вздует у коровы живот, а мы каленые сковородки ей на брюхо кладем, а кожа у ней шипит. И все это нам сходит, потому что скотина безъязыкая, не скажет. А сами мы и ухом не шевелим. И вот как хочу я знать все болезни коров и как их лечить, но, главное, еще через то, что дошли мы с Нюркой до распроклятых-проклятых дробей, в которых она сама еще плохо понимает. А я без них не могу. К примеру: надоила Наталья Сорокина сегодня восемьдесят один и три четверти литра, а завтра — восемьдесят два и одну пятую литра, а сколько в два дня — я, хоть ты меня убей, не могу сложить. И как я убедилась, что пришло, пришло и пришло время и бабе за дробя браться, то прошу — отпустите меня, мужички, на старости лет на животноводные трехмесячные курсы райзо. И отпустите меня еще и через то, что великую любовь я чувствую к коровушкам, и поэтому убежденная, что курсы я эти одолею…

А не отпустите добром — силой уйду, так и знайте!

К сему собственноручно подписуюсь.

Матрена Погонышева».

В тишине скрипнула дверь. Селифон увидел у порога широкое бледное лицо Матрены. Заметили Погонышиху и черновушане и почтительно расступились.

Большая, как мужчина широкоплечая, прошла она к столу президиума. Толстые щеки ее подрагивали, но голову она несла гордо.

Вениамин Ильич схватил руку Матрены и, крепко пожав, сказал:

— Спасибо! Обрадовала! Другим пример показала!..

На все еще бледном лице Погонышихи вспыхнула улыбка, из глаз хлынули слезы, но она не стыдилась их.

В тот же день вечером Селифон Адуев написал большое письмо секретарю райкома Быкову. Письмо закончил он так:

«…прикажи подобрать для нашей избы-читальни книжки не только по хозяйству (брошюр по силосованию да по откорму свиней во всех избах-читальнях хоть пруд пруди)! Нет! Дайте нам и такие книги, как произведения «Казаки» и «Воскресение» Льва Толстого, что я привез из Москвы. Очень прошу лично для меня найти геометрию, чтоб мог я изучить хорошо треугольник. А то при замерах запашных клиньев в косогорах бригадиры путаются и записывают на глазок. А некоторые колхозники недовольны, что, не высчитав точно, налог платим за полный гектар, когда нужно платить, может быть, всего за половину.

С ком. приветом

С. Адуев»

Поднимались на Большой Теремок. Дул теплый влажный ветер.

Марина плотно закрыла глаза.

…Он подошел к ней и крепко обнял. Она прижалась к нему, шептавшему ей что-то бессвязное, милое…

Марина открыла глаза и встряхнула головой: все пропало.

Впереди был мучительно длинный подъем, который, как казалось ей, никогда не кончится. Марина покосилась на подругу: Марфа Даниловна, приморенная ярким мартовским солнцем, дремала.

Марина снова смежила веки.

…Раннее, раннее утро. По деревне заливаются петухи, гогочут гуси, призывно мычит корова. И под гомон наступающего дня захлестывают, обжигают бессвязные, нежные слова…

И долго еще в шумах падающего дождем молока слышатся ей звуки его голоса. Пухнут, поднимаются в подойнике кружевные разводы молочной пены, беззвучно лопаются мелкие пузырьки, а она смотрит на них и ничего не видит и замирает от радостной дрожи…