Ефим Пермитин - Горные орлы

Из всех гуртоправов третьей фермы только у одного, огненно-рыжего, со злыми глазами мужичонки Емельяна Прокудкина были здоровые телята, чистота в телятниках, крепко и остро пахло креолином. Бедарев сказал, что Емельян креолин и сулему правдами и неправдами сам достает на первой ферме, что на работу Прокудкин «до неподобности злой», что он и спит на базу в гурте. Но в прошлом за участие в кулацком восстании и бегстве за границу сидел в тюрьме.

Марфа Даниловна записала в блокнот.

«Управляющий фермой Бедарев — затурканный. Гуртоправ третьей фермы Емельян Прокудкин». И против его фамилии, после долгого раздумья, она поставила знак плюс. «Зоотехник первой фермы Каширин» — плюс. «Телятница Семышева» — минус. «Кладовщик Рыклин» — минус. Обухова посмотрела на часы: было без четверти три ночи. Плечи, спина ныли, как после тяжелой физической работы. В соседнем доме ее ждала чистая постель.

«Через час начнется пойка телят».

Марфа Даниловна задумалась. Свежесть апрельской ночи охладила голову.

Обухова закрыла окно, оделась и пошла в самый неблагополучный гурт, к телятнице Семышевой:

«Проверю, каким молоком поит она своих телят».

В полдень Виринея пришла к Фросе. Поповна сидела в кухне на лавке. Руки ее беспомощно лежали на коленях: она узнала о приезде Марины.

— Дева, да ты не сдурела ли?.. — Виринея встряхнула Евфросинью за плечи.

Фрося повернула голову и уставилась на вдову пьяными от боли глазами. На лице ее застыло страдание и неизбывная скорбь.

Слез не было. Были слабость во всем теле и полная утрата воли.

Но Виринея знала, что Фрося «полезет на рогатину», отстаивая свое право на Селифона. Знала, что победа будет не на стороне поповны, и все-таки уверенно и ободряюще заговорила:

— Не убивайся! В этом деле твой верх, Фросенька. Твой!..

Румяные, мясистые щеки вдовы дрогнули. От одного тона голоса ее Фрося воспрянула. А Виринея все говорила и говорила:

— Сперва-наперво, нагони и на его и на ее рыси: «Убью! На куски разрежу — и права буду! Потому что люблю! Потому что дитё малое!»

— Я ей скажу! Не это еще скажу!.. Зубами в горло вцеплюсь!.. Мой! Собственный!.. Мой! Мой!

Проснувшийся ребенок заплакал и протянул к матери руки. Фрося сорвалась со скамьи, подбежала к постели и озлобленно стала бить девочку по рукам, по голове.

Виринея оттолкнула мать от захлебнувшейся в крике Леночки. Фрося, точно слепая, сделала несколько неуверенных шагов к кровати и, обессиленная, упала на нее вниз лицом.

Виринея запахнула ребенка в зипун и понесла домой: «Пусть перекипит, поразмыслит».

В избе было тихо, только из медного умывальника-«подергушки» позванивала капель. Евфросинья встала с постели. С бледным, мертвым лицом открыла дверь в горницу. В переднем углу, задернутая от Селифона белой занавеской, висела икона — «родительское благословение». Фрося упала на колени. Залитое слезами лицо со страстной мольбой устремила на полустертый лик:

— Матушка!.. Пресвятая владычица…

И вдруг ей представилось, что Селифон сию минуту целует лицо, плечи Марины…

Сейчас ей больше чем когда-либо стало ясно, для кого обрился он, для кого надел новый костюм, сапоги и пальто. Она не могла молиться. Пламенем охватил ее гнев. Фрося набросила на голову шаль и выбежала из избы, не закрыв за собой дверь.

Селифон разорвал исписанные листки письма Быкову: мысли показались недодуманными. Взял газету, но даже заголовки статей плясали перед глазами — он не понимал их смысла.

«Сейчас она одна дома… одна дома…»

Бросил газету.

При мысли, что вот сейчас он увидит ее, Селифон чуть не задохнулся, распахнул дверь и прошел мимо Мемнона.

На реке выступила поверх льда вода. Ветер рябил голубую наледь. Солнце чешуисто плавилось на мелкой волне. Выпущенные на водопой коровы, казалось, схлебывали жидкое золото, а подняв морды, роняли с губ сверкающие капли.

Начался рабочий день. У гаража совхоза, содрогаясь, гудели тракторы, грузовики. Люди в измазанных горючим брезентовых спецовках суетились у машин, выбегали и вбегали в гулкую слесарную мастерскую.

У колхозных амбаров шумели круглые решетья триера: бригада Ивана Лебедева заканчивала сортировку семенного зерна. Бригадир в красноармейском шлеме с не выцветшими еще следами от звезды смотрел на Селифона. Адуев, чувствуя, что Лебедев ждет его к триеру, повернул к колхозной кузнице. Расширенная этой зимой вдвое, она выглядела внушительно. После приезда из Москвы Селифон называл ее «кузнечным цехом».

У пылающих горнов видны были кузнецы-новоселы в кожаных фартуках, с засученными по локоть рукавами.

«Плуги ремонтируют».

Но мысль не задерживалась, как прежде, на делах колхоза.

Не заглянул председатель и в «столярный цех» с нагроможденными в углу новыми рамочными ульями, смолистыми стружками на полу.

У конюшни кто-то окликнул его, но Селифон прибавил шагу.

Воробьи, одуревшие от весеннего солнца, азартно дрались, чирикали. Дом Фомы Недовиткова был рядом.

Как в тумане, сдернул веревочную петлю с кочетка ворот. Не в силах больше сдерживаться, пробежал через двор.

На дверях той половины дома, в которой жил Станислав Матвеич, висел замок.

«Уехала! А может, ушла на полянку?»

Адуев пошел на окраину. Он был убежден, что Марина ушла именно туда, где когда-то встречались они. Память воскресила ее лицо, синий свет сияющих глаз, первое прикосновение ее волос, душистых и горячих.

На уцелевшей пелене снега к пихтачу не было ни одного следка, но Селифон упрямо прошел к лесу, уже охваченному радостным предчувствием весны. На протаявших корнях, усыпанная рыжею прошлогоднею хвоей, пучилась земля.

Селифон сел на пень. До боли ярко припомнилось, как раньше он ждал ее на этом же самом пне.

«Придет! Обязательно придет!»

Под деревьями стелилась сумеречная наволочь. Голубел на полянках снег. По вершинам пробегал ветер. Стрельчатые пики пихт гнулись. Селифон снял шапку, подставил ветру разгоряченную голову.

Сколько времени просидел он, прислушиваясь, не хрустнет ли под торопливыми шагами изъеденный весенними лучами снег… Но ухо улавливало выхлопы работающего дизеля на лесопильном заводе совхоза, сложные шумы на деревне, дробное перестукиванье дятла на сушине да возню и писк зверушечьей мелкоты.

«А может быть, она давно вернулась?»

Селифон снова пошел в деревню.

У ворот недовитковского дома лицом к лицу встретился с Фросей. Она была без пальто, в одной шали.

Евфросинья, как от удара, покачнулась и схватилась за столб. Селифон шагнул в раскрытую калитку мимо нее, но она стремительно раскинула руки.

— Н-не п-пу-щу! — на весь квартал крикнула женщина.